— Нет… Она была еще дитя, девочка… Зина вышла за меня замуж по завещанию умершего своего отца, который поручил мне судьбу своей дочери. Она сирота, а я ее опекун. Впрочем, Зина вышла без принуждения, считая меня за доброго человека, потому что я не делал ей зла и дарил сладкие конфекты. Она даже любила меня, как любят в ее годы ласковых опекунов и дядей. Другую любовь она едва ли еще и понимала. Со своей стороны, я ласкал этого ребенка, но чувства мои к ней были более отеческие, чем супружеские.

Я вспомнил рассказ доктора Михайловского и заметил Аркадию Николаевичу:

— Вашей супруге было более двадцати лет.

— Это ничего не значит, — отвечал он. — Есть четырнадцатилетние девушки, которые могли бы быть подругами и поддержкою сорокалетнему мужчине, и есть женщины гораздо старше моей покойной жены и все же дети, нуждающиеся в руководителях. Не думайте, чтобы этим я хотел сказать что-либо не в пользу умственных способностей Зины, нет, она была развита и умна, но отвлеченно. С ней было приятно поговорить и послушать ее суждения. В практической же жизни — она была дитя. Она относилась ко всему доверчиво, слепо, именно по-детски…

Рацеи Можаровского были мне очень смешны. Я едва мог удержаться от хохота.

Я заметил на это, что опыт дается жизнию.

— Все это так… Но помните ли вы стихи Пушкина:

— Мне очень грустен предмет теперешнего нашего разговора, — продолжал Можаровский, — но, чтобы строго не судили меня за мою настоящую, поспешную в глазах других, женитьбу, я должен откровенно сознаться вам, что я в первом своем супружестве был несчастлив: меня преследовала мысль, что я связал собою судьбу молодой девушки. Может быть, не выходя за меня замуж, она, хотя короткое время своей жизни, была бы счастлива с молодым мужем и пользовалась бы взаимною любовью. Молодой человек никогда не может быть так строг и разборчив в женщине, как мужчина моих лет. Авдотью Никаноровну же я знаю давно. Женщина эта перенесла много горя и страдания. Она выработала из себя опытного борца с жизнию…

— А между тем она была задушевною подругою вашей супруги…

— Отношения их были другого рода, — отвечал, смешавшись, Можаровский, — Авдотья Никаноровна значительно старше годами моей покойной жены. Зина всегда смотрела на нее с уважением и руководилась ее советами. Будучи сиротою, она была привержена к ней, как к матери. Со своей стороны, Авдотья Никаноровна тоже любила Зину, как доброе и нежное дитя, и смотрела на нее как на дочь.

— Странное сочетание случаев в жизни Авдотьи Никаноровны, — проговорил я резко, переменяя предмет разговора. — В жизни редко выпадает такая печальная доля. Внезапная смерть похищает у нее всех близких к ней. — Я сделал паузу.

— Я слушаю вас, — сказал удивленно Можаровский.

В глазах его я читал любопытство, но не тревогу совести.

— Разве вы не знаете?.. Такою же скоропостижною смертью, как ваша супруга, у Авдотьи Никаноровны умер за границею муж. Он тоже скончался по происшествии нескольких минут после свидания с нею, находясь перед этим совершенно здоровым. Кроме того, недавно мне попалось нечаянно в руки еще одно дело, преданное архивной пыли: у Авдотьи Никаноровны был хороший знакомый, некто помещик Чернодубский, бывавший у них в доме почти ежедневно. В один день он повстречался с Авдотьею Никаноровной около Пассажа, пошутил, посмеялся, сел в карету — и отдал Богу душу. Смерть его очень огорчила Авдотью Никаноровну, но зато она выручила из неприятного положения другого ее хорошего знакомого, господина Кебмезаха, который, накануне, проиграл Чернодубскому значительный куш денег, обещаясь доставить их чрез несколько дней, по неимению в данное время…

— Что вы хотите этим сказать? — спросил меня Можаровский, трепеща всем телом; нижняя челюсть его конвульсивно дрожала.

— Что все это, Аркадий Николаевич, — отвечал я, вставая с кресел и ломая себе пальцы рук, — очень, очень и очень странно, особенно в связи с близким знакомством госпожи Крюковской с Кебмезахом. И что все это требует суда… С вашею женою не было ли какого-нибудь замечательного обморока прежде?

— Был…

— И вам ничего не говорил о нем доктор?

— Боже! — вскричал отчаянно Можаровский. — Боже мой… Но этого быть не может!

Он обхватил руками голову и почти в обмороке опрокинулся на спинку кресла.

— Неужели все, что вы мне сказали, правда? — спросил меня Можаровский, пришедши несколько в себя.

— Я сообщил вам факты.

— А как же медицинское исследование?

— Оно тоже подтвердит эти факты.

— Но объясните мне все… Клянусь вам, я ничего не понимаю… Скажите, вы знаете, неужели же моя Зина отравлена? Бедное, бедное дитя… Какое злодейство… Предполагал ли я?

— Через несколько дней я объясню вам все, — отвечал я ему, — теперь же тайна не вполне раскрыта. Я доверился вам в полной надежде, что разговор наш останется между нами. О смерти вашей жены и других лиц я произвожу следствие. Подозрение мое даже падало на вас.

— Сохрани меня Боже! — вскричал испуганно Можаровский, крестясь обеими руками. — Мне нравилась Крюковская, когда я был еще холостым, и потом я любил ее при жизни покойной моей жены, но я никогда не способен на злодейство. Одного предположения, что Крюковская отравила Зину, уже достаточно, чтобы вытеснить прежнее чувство. Я уже начинаю ненавидеть и бояться Авдотью Никаноровну, а назвать такую женщину женою, — да я прихожу в ужас от одной мысли. Мне не нужно было губить Зину. Я сам готов был для нее на всевозможные жертвы. Чтобы вы не сомневались в моих словах, я чистосердечно раскрою вам свои отношения к обеим женщинам, не скрывая невыгодных для себя сторон. Но прежде еще вопрос: кто такой Кебмезах?