Он начал меня целовать, но я попросила его уйти. Он поколебался немного и ушел. Я подождала пару минут и выбросилась из окна. Мы жили на четвертом этаже. Слава Богу, я упала на мостовую а не на какого-нибудь невинного прохожего.

— Вы заранее это решили? — спросил я.

— Нет, но я чувствовала, что Борис ждет от меня именно этого, и должна была подчиниться.

— И все-таки вы остались в живых, а стало быть, он не преуспел, — заметил я.

— Да, к сожалению. Вот и вся история. Я как-то слышала по радио, что вы часто берете сюжеты для своих рассказов у читателей, которые приходят к вам в гости. И вот я тоже решила с вами поделиться. Единственное, о чем я вас прошу: измените имена.

— О чем думает человек в такие секунды? — спросил я.

— В такие секунды человек не думает. Он делает то, чего хочет от него судьба.

— Что было потом?

— А что потом? Я сломала руки. Сломала ноги. Разбила голову. Доктора, как могли, старались меня залатать. Они до сих пор стараются.

— А где Борис?

— Понятия не имею. Я ни разу больше его не видела. Так же как и его племянника. Наверное, они оба в Англии.

— Вы не разведены?

— А зачем? Нет. Я получаю компенсацию от немцев. Мне много не надо. Каждые несколько недель приходится ложиться в больницу. Но, слава Богу, жизнь на иждивении общества мне не грозит. Долго я не протяну. Главное, что я хотела вам сказать — собственно, ради этого я к вам и пришла: нет ничего прекраснее смерти. Тем, кто испытал этот восторг, остальные «наслаждения» просто смешны. То, чего мы страшимся всю жизнь, с рождения до могилы, — на самом деле величайшее счастье.

— Однако, — заметил я, — мы редко стремимся приблизить это счастье.

Женщина ничего не ответила, и я подумал, что она просто не расслышала моих слов, как вдруг она сказала:

— Предвкушение — это тоже часть удовольствия.

Зазвонил телефон. Взяв трубку, я услышал какое — то невнятное бормотание и покашливание. Наконец звонивший справился с голосом и сказал:

— Наверное, вы уже об этом забыли, но однажды в Филадельфии вы пообещали подписать мои, в смысле, ваши, книги. Вы оставили мне свой адрес и телефон. Адрес у вас прежний, а телефонный номер сменился. Ваша секретарша дала мне его при условии, что я не стану отнимать у вас слишком много времени.

Он попытался напомнить мне, о чем именно я говорил в тот день в Филадельфии, и я понял, что наша встреча произошла лет десять назад.

— Вы скрываетесь? — спросил он меня. — Раньше вас можно было найти в телефонной книге. Я — на свой скромный манер — поступаю аналогичным образом. Я тоже избегаю людей.

— Почему? — поинтересовался я.

— Для того чтобы это объяснить, потребуется время, а я обещал, что не буду вам докучать.

Я пригласил его зайти вечером того же дня. Дело было в декабре — в Нью-Йорке выпал снег. По идиоматическому идишу моего почитателя я понял, что он из тех польских беженцев что перебрались в США уже после войны. Те, кто приехал сюда раньше, к месту и не к месту вставляли в речь английские слова. Я подошел к окну. Улица была белой, а небо — лиловым. Мелодичное бульканье батареи навеяло воспоминания о нашей изразцовой печке на Крохмальной улице и керосиновой лампе над папиным столом. По опыту я знал, что мои гости сплошь и рядом появляются раньше условленного времени. В любой момент мог раздаться звонок в дверь, но прошло полчаса, а никого не было. Я попробовал разглядеть хотя бы одну звезду, заранее понимая, что едва ли отыщу ее в небе над Нью-Йорком. Вдруг я услышал какое-то царапанье возле входной двери. Выглянув на площадку, я увидел маленького человечка с тележкой, доверху заваленной книгами. На улице стоял мороз, а мой посетитель был в потертом плаще, рубашке с открытым воротом и в тонкой вязаной шапочке.

— У вас нет дверного звонка? — спросил он.

— Кнопка вот здесь, — показал я.

— Где? Я плохо вижу. Старость не радость. Мы умираем по частям.

— Откуда у вас столько моих книг? Входите, пожалуйста.

— Я не хочу пачкать вам ковер. Наверное, лучше оставить тележку за дверью. Вряд ли на нее кто-нибудь позарится.

— Входите, входите! Ничего страшного.

Я помог гостю ввезти тележку в квартиру.

— Никогда не подозревал, что я такой плодовитый, — сказал я. — Неужели я действительно столько всего понаписал?

— Тут не только ваши книги, но и книги о вас, и журналы, и альманахи, и переводы.

Мы прошли в гостиную, и я сказал:

— На улице зима, а вы так легко одеты! Вам не холодно?

— Холодно? Нет. Мой отец, да покоится он в мире, говорил так: «Никто не надевает варежку на нос. Нос не мерзнет. Бедняк весь состоит из носа».

Он улыбнулся, и я заметил, что у него нет зубов. Он был похож на уличного бродягу, типичного обитателя ночлежек. Но его худое лицо и глаза светились добротой.

— Где вы держите все эти книги? — поинтересовался я. — В своей квартире?

Он покачал головой:

— У меня нет своей квартиры. Я как мальчишки-ешиботники [7] в нашем местечке, которые каждый день ели в разных домах. Вот и я тоже — то у одного переночую, то у другого. Два дня в неделю я провожу у зятя, мужа моей покойной сестры. Еще у меня есть друг, домовладелец. В случае чего я могу пожить у него. Раньше у меня был свой угол в Бруклине, но наш дом признали непригодным для жилья и сломали. Однажды я заболел и угодил в больницу. Так пока я там лежал, у меня все украли — кроме книг. Мой друг — домовладелец хранит их у себя в подвале. Я получаю компенсацию от немцев. После того, что произошло с моей семьей и с моим народом, у меня пропало всякое желание обзаводиться недвижимостью.