Но доски не разошлись и я не упала. Напротив, несколько мгновений спустя ко мне вернулось присутствие духа, и я смогла выслушать рассказ о работах по очистке потемневших от дождя камней, о реконструкции системы водостоков. Я даже заглянула в просвет между куполом и внутренними стенами храма — своеобразную воздушную камеру, пустой коридор. Как уверяет архитектор Фунаро, чья любовь к своему делу оказалась сильнее здравого смысла, если подняться по лестнице, на которую в здравом уме не полезет ни один человек, можно попасть в каморку с видом на город. Нечто вроде небольшой мастерской. Еще не успев договорить, он скрылся в таинственном коридоре. Я же удовольствовалась тем, что, перегнувшись через ограждение, сунула туда голову, удовлетворив тем самым свою тягу к авантюризму.

Отсутствие детей и соответственно необходимости таскать за собой создания, которые от скуки начинают маяться и ныть, обществом порицается, но с практической точки зрения дает свободу для маневра. Когда стали обсуждать, кто спустится вниз в первой группе, я уступила свое место и тем самым, по мнению обремененных детьми родителей, проявила чистый альтруизм. Мы не могли спуститься все разом, и я, поскольку мне не надо было спешить к какому-нибудь живоглоту, могла без проблем подождать, когда за мной вернется подъемник. С помощью этого трюка, замаскированного под доброе дело, я смогла побыть одна между небом и землей, на бог знает какой высоте, и полюбоваться городом. В тишине, словно Флоренция была самым заурядным местом, а не эротической мечтой всего Запада.

Почему Флоренция красива?

Все, что предшествует вмешательству человека, красиво. Море, оно всегда красиво. Закат, полная луна, округлые вершины тосканских холмов. Мироздание никогда не бывает и никогда не было уродливым ни в одну историческую эпоху.

Животные почти все красивы. Цапли, бабочки, пантеры красивее тараканов, летучих мышей, игуан. И среди цапель, бабочек и пантер найдутся особи более проворные, или с более блестящими перьями, или более яркой окраски. С людьми все обстоит куда хуже. Их красота самая спорная. Они чудовища или Адонисы в зависимости от вкусов эпохи, от расы, возраста, моды. Мы красивы грудастые или плоскогрудые, с татуировками или безволосые, с накачанными мускулами или тонкие и трепещущие как бамбук? Однажды кто-нибудь задастся вопросом, как мы, живущие в эту эпоху, могли любить накачанные гелем губы, похожие на сардельки, продубленную в соляриях кожу, жесткие как пакля пересаженные волосы, узкие после подтяжки век глаза.

Самая спорная — это красота наших творений, того, что оставили после себя на Земле сменявшие друг друга мастера и художники. Можно ли сказать, что такая-то церковь, такая-то картина, крыша или фасад объективно красивы для всех и во все времена? Йеменские города, пирамиды и улица Кальцайуоли — разве все это красиво бесспорно и в равной степени? Если да, то чем это обусловлено? Что, в конце концов, делало для меня прекрасной Флоренцию, когда я смотрела на нее с купола синагоги?

Кто-то говорит, что красота — это подобие эха. Почти все наши творения рано или поздно умирают. Одни — назавтра после того, как увидят свет, другие — когда меняется мода. Некоторые предметы сохраняются, пока поколение, произведшее их на свет, принудительно поддерживает в них биение жизни. Но почти всё спустя какое-то время замирает. Только не красота: она по-прежнему несет свое слово людям, даже тем, кто ничего не знает. Она неудержима, она воздействует на зрителей снова и снова, словно отраженная звуковая волна. Словно маятник, качающийся в вечности.

Не знаю, так ли это. Не знаю, действительно ли существуют творения, которые продолжают жить благодаря издаваемому ими эху, не знаю, так ли уж все способны воспринимать красоту, подлинную красоту, одинаково и без полемики. Дайте почитать кому-нибудь, не державшему в руках книг, "Метаморфозы", "Дуинские элегии", или "Братьев Карамазовых".

Тогда почему же, стоя в одиночестве перед этой невиданной и неожиданной панорамой Флоренции, я чувствовала, что никто не смог бы поставить под сомнение ее необычайность? Почему Флоренция красива?

Возможно, там, где кончается вкус, начинается территория с иной насыщенностью. Где правит не ощущение, а чувство. Есть творения, которые благодаря неизъяснимому таланту создателя — или даже эпохи, породившей их, или пространства, как в случае с городом, где красота проступает повсюду, — в конце концов приходят в идеальное соответствие с желанием зрителя или читателя.

Все дело в пропорциях, климате. Это как идеально сидящая одежда, только подогнанная не к одному человеку, а ко всем сразу. Каждое поколение, каждое место заново создает эту эмоциональную связь с объектом, которая, стало быть, порождает не ощущение, а чувство. Красота — чувство принадлежности, волшебным образом охватывающее большую часть человечества.

Но красота может быть и коварной, как объятия ангела, не соизмеряющего свою силу с нашей слабостью… Ведь что такое красота, как не начало ужаса, говорит Райнер Мария Рильке в "Дуинскик элегиях" [34] . Поистине она как любовь, которая благодаря своему пленительному лику всякий раз заставляет забывать, что она таит в себе: свою противоположность, терзания конца, собственную смерть. Оборотная сторона флорентийской красоты — ее неподвижность.

Глядя на совершенство флорентийских крыш, на гармоничные террасы, собор, Сан-Миньято, фасад Сантиссима-Аннунциата — они входят в первую десятку чудес архитектуры, — я испытала ощущение, что в этот момент Флоренция действительно красива, потому что не прилагает никаких усилий к тому, чтобы сохранить себя. Там, на верхушке синагоги, я чувствовала исходящее от нее тепло и понимание, ласковое как летний закат.

Красота должна избегать неподвижности. Она должна меняться, должна разрушаться, как все живое. Должна иметь мужество исчезнуть, если хочет исполнить предначертанное судьбой.

Туристы во Флоренции каждый день снимают миллионы видеороликов, слайдов и фотографий, и это разрушает город. Так было и с телом Иоанна Павла II, который ушел в бессмертие, окруженный неимоверной массой людей, которые отстаивали многодневные очереди, чтобы с ним проститься. Это беспредельный каннибализм, принявший форму ритуала, завладевающий своей жертвой и возвращающий ее к жизни. Под куполом синагоги мне пришла в голову абсурдная мысль: может быть, туристы, каждый день осаждающие город, не паразитируют на нем, а спасают? Может, не имей Флоренция зрителей, она бы умерла? Как телевизионная передача, исключенная из сетки вещания за недостатком аудитории. Возможно, именно этот чудовищный массовый туризм вернет к жизни Флоренцию и ее красоту