Мы были совсем молоды, и у нас не было "названых отцов". Но тогда молва распространялась сама собой. Точно не знаю, какими судьбами, но кто-то обратил внимание на одежду, выставленную в витрине "Clochard". В те годы рождался салон "Pitti Trend" — молодежное крыло "Pitti", и мы получили туда приглашение. У нас был свой стенд, и оттуда мы попали на "Milano Collezioni", потом был показ в Вене, участие в первом бьеннале молодых художников Средиземноморья в Барселоне. Мы дефилировали по Рамбле вместе с моделями, непринужденно демонстрировавшими эту страшно неудобную одежду, в полном восторге от собственного нахальства. Может, в школу во всем этом и не пойдешь, но для вечеринок в ночных клубах мини-юбки и платья с кружевами были нашей обычной формой одежды. Мы хорошо повеселились, но, когда нам предложили превратить игру в работу, мы пошли на попятную. Коллекции, заказы, сроки были нам не по плечу. Мы работали с остатками ткани, и если бы у нас попросили пятьсот мини-юбок, мы бы их, вероятно, сделали разными все до одной.

За "Что случилось с Беби Джейн?" вскоре последовала новая авантюра, которой мы дали название "Бопер". Это слово в лексиконе отвязной молодежи восьмидесятых означало "Роррег", заветный пузырек с сосудорасширяющим средством, который каждый из нас непременно носил в кармане [49] . В те годы мы нюхали "попперсы" без удержу, не знаю, как только выдержали наши сердца. Повышая давление и усиливая сердцебиение, это снадобье создает ощущение эйфории и дает прилив сил. Но эффект его длится лишь считаные минуты, поэтому во время разговоров мы частенько прикладывались к пузырьку с "Бопером". Само собой напросилось назвать этим словом наши тематические вечера в "Маниле".

Полное название этой дискотеки в Кампи-Бизенцио — "Manila in the jungle"; снаружи ее украшали невероятные пластмассовые пальмы и надувные бассейны. Шел 1984 год, трэш еще не получил теоретического обоснования и общество его не принимало. В те годы он был синонимом дикости. Нас попросили заняться клубом, превратить его во что-то "актуальное", способное привлечь в Кампи-Бизенцио лучшую молодежь Флоренции.

Мы были чрезвычайно самонадеянны и высоко метили, так что наши бопер-вечеринки в "Маниле" стали опытом утонченного стиля. Если мы выбирали темой Древний Рим, то должны были представлять его по меньшей мере в духе Пазолини и Феллини. Так родилась вечеринка "Сатирикон" с потрохами животных, добытыми на скотобойне и раскиданными по полу. С настоящими окровавленными бычьими головами. Мы сделали вечеринку в духе военной поры под названием "È'а guera" (именно так, по-римски): вместо чеков за напитки вручали нечто вроде продуктовых карточек, на полу были навалены мешки с мукой, а из угощения подавали только безвкусные лепешки из каштановой муки, застревавшие в горле, да газировку, чтоб не подавиться. Еще одну вечеринку мы назвали "Первый бал" и явились на него в вечерних платьях. У меня было великолепное желто-канареечное платье с бантом, позаимствованное в Красном Кресте. На вечеринке "Санремо" можно было выступать на сцене. Я изображал Лореллу Куккарини [50] на заре славы. На мне была летящая мини-юбка, черная в белый горошек, и розовый топ. Впечатляющее зрелище.

"Бопер" имел и свой фэнзин, "Эхо Бопера", служивший средством распространения бопер-философии. Рейтинги, гороскопы, любовная почта. Как Челентано двадцатью годами позже, мы делили мир на то, что связано с роком, и на то, что с ним не связано. Мы не знали жалости и любили кого-нибудь высмеять. Нашим противником был "Westuff", роскошный журнал, который делал Франческо Бонами. Но они там были более серьезны: чувствовалось, что они на десяток лет старше нас. А нам было нечего терять".

Я спрашиваю у Нери о Тонделли. У него все о нем спрашивают с тех пор, как в 1989 году вышли "Раздельные комнаты", пронзительная хроника трагической любви. Писатель, снедаемый горем из-за смерти друга, на последних страницах книги бродит по театрально-феерической Флоренции, препоручив себя сочувственным заботам старинного друга, Родольфо. Тот, чтобы стряхнуть с него апатию, устраивает для него ужин с двумя юношами, красивыми, умными и соблазнительными. Один из них, блондин с чувственным ртом и светлыми глазами, здорово смахивает на Нери.

"Я же говорю, мы были стервецами, — усмехается Нери. — Самонадеянными, юными, красивыми и заносчивыми. Тонделли был высокий, худой, далеко не Адонис. Хмурый и молчаливый. Он везде появлялся с Паоло Ланди, и нам они казались неприкаянной парочкой. Конечно, было забавно, что за тобой ухаживает настоящий писатель, печатающийся, признанный, который к тому же постепенно стал выходить за рамки писательства. Но в своей абсолютной юношеской неспособности к милосердию мы подтрунивали над ним, обходились с ним как с конфузливым взрослым, с ностальгией и желанием взирающим на ускользающую от него красоту".

В восьмидесятые главные движущие силы Флоренции — энтузиазм и незавершенность. Желание показать себя и смелость действовать. Несколько лет

город словно и не вспоминал о своем самом серьезном изъяне — о хромоте, которая всегда мешала ему бежать вперед, творить и мечтать. В те годы Флоренция словно освободилась от своего вечного чувства вины.

И не имеет значения, насколько весомыми оказались результаты. Иными словами, что осталось по прошествии времени от всего этого пыла творения. Книги, музыка, искусство, а также градостроительная и экономическая политика города не рождаются в покое. Смешение мыслей, энергия людей, которые встречаются, говорят, обмениваются мнениями, — вот что приносит плоды. Прошлое Флоренции заставляло ее стремиться к первенству, и от этого город страдал. Смириться с несовершенством или, еще хуже, стать его проводником для нее было невозможно.

Микеланджело изваял своих "Рабов" около 1532 года. Они должны были отправиться в Рим и украсить гробницу папы Юлия II (Джулиано делла Ровере) в базилике Сан-Пьетро-ин-Винколи. Этот злосчастный памятник всю жизнь не давал художнику покоя. Новые требования заказчика, отсрочки, задержки, переделки. Всякий раз, повздорив с папой, Микеланджело сбегал от него во Флоренцию, а в промежутках расписал Сикстинскую капеллу. В центр композиции надгробья художник поместил Моисея ("Со статуей этой не может по красоте сравниться ни одна из современных работ, впрочем, то же можно сказать и о работах древних", — говорит Вазари), а по бокам — мужские фигуры, которые он называл "Prigioni" [51] . Извиваясь и корчась от натуги, они пытаются вырваться на свободу, но камень, из которого они рождены, не отпускает их.