Почти на всех фотографиях Ла Пира улыбается.

На фото с моим отцом он не улыбается только потому, что внимательно слушает собеседника. На нем темный костюм с двубортным пиджаком.

Не улыбается он и на снимках, сделанных в дни наводнения, где он запечатлен на грязных улицах города, в резиновых сапогах и плаще. Или когда, закрыв глаза, молится во время поездки в Святую землю. Но к папе, к сильным мира сего, к детям в летних лагерях, к кардиналам, студентам и рабочим он всегда обращается с широкой улыбкой. Она выражает волю и решимость, безраздельную веру в возможности человеческой личности.

В те годы люди мало улыбались, гораздо меньше, чем сейчас. Чаще всего в приватной обстановке, адресуя улыбку женщинам, но главным образом когда хотели показать свою власть, продемонстрировать высочайшую, недостижимую уверенность в себе. Чем выше поднимался человек по общественной лестнице, тем более хмурым становилось его лицо. Мужчины на тогдашних фото непременно сидят за массивными письменными столами, подперев рукой подбородок, серьезный взгляд направлен прямо в объектив. На официальных встречах обменивались рукопожатиями, никто не осмеливался тронуть коллегу за плечо и уж тем более его обнять. Язык тела, выражающий уважение и отстраненность, извечная дуэль между благородными господами.

Ла Пира был иным. Он позволял беспрепятственно проникнуть в свою душу, он пропускал мир через себя, и в этом заключалась его сила. "С готовностью сделаться полем сражения". На последних страницах своего дневника Этти Хиллесум еще написала: "Мы уезжали из лагеря с песней на устах". Имея в виду концентрационный лагерь, где она находилась в заключении и откуда уезжала в Освенцим, где вскоре ей предстояло расстаться с жизнью. С песней на устах.

Когда потом в шестидесятые годы вспыхнул бунт, парни и девушки пели и танцевали на улицах, в захваченных университетах, на виду у полицейских и карабинеров, облаченных в нелепые бронежилеты. В Париже девушки дефилировали с голой грудью, у нас кое-кто осмелился выйти на демонстрацию, не надев бюстгальтер и босиком. Все старались разрисовать лицо, по-новому одеться. Была объявлена война жестким правилам.

Мне было три года. Джорджо Ла Пира тогда находился в Израиле. Только-только закончилась Шестидневная война, и экс-мэр пытался выступить посредником между враждующими сторонами. Он был убежден, что добрая воля может взять верх над историей, верил в мир между народами.

Говорят, что Ла Пира был одним из немногих университетских преподавателей, против которых в те годы не выступали студенты.

Что-то глубокое и искреннее роднит его францисканское христианство с революцией во имя счастья.

Куда делись в последующие годы этот подход к политической деятельности и, главное, эти мечтания о будущем мира?

Слово "счастье" стало табу. Под счастьем теперь разумеют лишь материальный достаток, отпуска, дорогие вещи. Какая-то жуткая карикатура. Счастье — это благоденствие? А что такое благоденствие? Массаж? Морковный сок? Велотренажер? Многие из вещей, которые мы знали, превратились в уродливых монстров, а идеи, мечты стали кошмаром.

Потом, несколько лет назад, в политику вернулось слово "счастье" под руку со словом "чудо". Вышел на игровое поле человечек в двубортном пиджаке, который говорил на чуждом политике языке, внушал к себе уважение и менял атмосферу официальных встреч. Этот человек всегда улыбался и, чтобы вызвать улыбку у других, рассказывал анекдоты.

Политическое поведение Берлускони — то же, что у Ла Пиры, только оно лишено содержания. В нем от Ла Пиры столько же, сколько в Платинетте [62] от Мэрилин Монро. Крайне неприятная метафора наших дней.

Двадцать первого февраля 1775 года на улице Ромпана, в двух шагах от палаццо Питти, в особняке, специально приобретенном у семьи Торриджани, Петр Леопольд Габсбург-Лотарингский, великий герцог Тосканский, открыл Императорский королевский музей физики и естественной истории. За ним закрепилось название Ла Спекола — по расположенной в башне астрономической обсерватории [63] . Исполненный веры в научную культуру и ее блага, великий герцог пожелал открыть его для публики, создав первый в мире общедоступный музей. Простой люд мог посещать его с восьми до десяти утра, уступая затем место "умным и ученым людям", которые занимались там до обеденного часа.

Когда в 1737 году умер последний из рода Медичи, Джангастоне, Великое герцогство Тосканское перешло к Франциску III Габсбургу. Именно он попросил медика-натуралиста Джованни Тарджони Тоццетти составить точную опись научного материала в коллекциях Медичи. Первый директор музея Феличе Фонтана, преподаватель логики, физик, химик и физиолог, объездил весь мир, собирая новые материалы, книги и раритеты. В 1820 году архитектор Паскуале Поччанти по заказу Фердинанда III построил коридор, соединяющий музей с палаццо Питти, симметричный коридору Вазари, которым частная резиденция правителей сообщалась со Старым дворцом, где заседало правительство и государственные службы.

В 1824 году после смерти Фердинанда на престол вступил его сын Леопольд, за светлый цвет волос прозванный флорентийцами Canapone ("Конопля"). Это он поручил архитектору Джузеппе Мартелли создание "Кафедры Галилея", большого зала на втором этаже в новом для того времени неоклассическом стиле.

Леопольд II был последним сувереном, он застал рождение Италии. В годы его правления в Ла Спеколе разместился университет.

Странное это место, Ла Спекола. Не верится даже, что ты во Флоренции. Еще один уголок Англии. Здесь тебя охватывает чувство пустоты, от которого кружится голова. В городе нет такого места, где ты, уплатив за билет, не протискивался бы через толпу, чтобы увидеть желаемое. А здесь царит тишина, словно в английской сельской церквушке или даже в маленьком музее с реликвиями при английской сельской церквушке. Горделивое уединение и море пыли.