В нем было сказано;

«При создавшемся положении любое нарушение общественного порядка, как бы оно ни было незначительно и какой бы характер оно ни носило, представляет собой предательство и, в случае если оно не будет подавлено, может привести к самым тяжелым последствиям. Любые выступления должны быть подавлены беспощадно в самом зародыше. Необходимо решительно отказаться от допотопных методов изоляции, предупреждений, уговоров и убеждений. Войска должны выступать против нарушителей в полной боевой готовности и без всяких предупреждений открывать огонь на расстоянии, не останавливаясь перед применением минометов и артиллерии, совершенно так же, как если бы они сражались с неприятелем… В тех случаях, когда военнослужащие проявят малейшее намерение солидаризироваться с демонстрантами и не подчиниться приказу, они подлежат немедленному расстрелу».

Фактически это означало объявление осадного положения во всей Италии. Герцог Аддис-абебский, вице-король Эфиопии, почувствовал себя точно в покоренной колониальной стране…

Как вообще часто случается, разлад между двумя командующими союзными армиями — Паттоном и Монтгомери — начался с малого. Только позже он перерос во взаимную неприязнь.

Старинный сицилийский городок Энна находился в полосе наступления британской армии. Но канадская дивизия застряла где-то на южных подступах к городу, и американцы повели наступление с фланга. Через несколько часов старая крепость была в руках американцев. В штабе Паттона торжествовали: в древности сарацины осаждали Энну двадцать лет, теперь ее взяли за несколько часов… Но вечером ликование сменилось досадой и раздражением. Лондонское радио передало сообщение о том, что английские войска, осуществляя успешное наступление в центре Сицилии, с боями заняли Энну — горную крепость противника…

Вскоре восьмая армия Монтгомери, наступавшая вдоль восточного побережья острова, безнадежно застряла в знойных малярийных болотах между горами и морем. В штабе Паттона это вызвало злорадное торжество — англичане, как сарацины, будут теперь торчать на дальних подступах к Мессине и наслаждаться пейзажем дымящегося вулкана Этны.

Тем временем армия Паттона беспрепятственно продвигалась по дорогам Западной Сицилии, Она почти не встречала сопротивления. Итальянские солдаты, в значительной части жители острова, охотно сдавались в плен или дезертировали в свои деревни, Монтгомери с раздражением сообщил Черчиллю, что генерал Паттон разгуливает по острову, присваивает себе все лавры военных успехов и не желает наступать на Мессину. Британской армии приходится нести на себе всю тяжесть борьбы с немецкими войсками.

Премьер Уинстон Черчилль тоже негодовал. Решил поговорить об этом с Рузвельтом. Но встреча в Квебеке предстояла только в середине августа. Тем не менее он принял некоторые меры — нажаловался на Паттона.

Прошло по меньшей мере три недели, прежде чем американские войска предприняли наконец активные действия в восточном направлении. Только теперь им пришлось встретить сопротивление германских частей. До Мессины, к которой с двух сторон устремились обе союзные армии, оставалось всего шестьдесят пять километров, и Паттон с возрастающим нетерпением стремился ворваться в город, чтобы опередить англичан. Паттона бесило сопротивление немцев, но он ничего не мог сделать.

Именно в эти дни Джимми Пейдж, сотрудник интендантского управления армии Монтгомери, выехал в тридцатый корпус, чтобы согласовать какой-то вопрос о поставке продовольствия канадской дивизии. Это был его первый выезд на фронт за все время войны. С трепетом пробирался Джимми на попутной машине по узкой, извилистой и каменистой дороге на левый фланг армии. Он с юга обогнул дымящийся вулкан Этну. Бои шли в районе Тройны, которую никак не могли взять.

Тылы канадской дивизии стояли вдалеке от переднего края, но командир дивизии генерал Лис жил на командном пункте, и Джимми Пейдж должен был поехать туда, чтобы выслушать претензии генерала. С чувством человека, обреченного на смерть, лейтенант Пейдж пробирался пешком по горной тропинке к селению, скрытому в оливковых рощах. Можно было бы проехать туда проселочной дорогой, но это дальше, и главное, чего опасался Джимми, можно попасть на дороге под огонь вражеских самолетов.

Через час с четвертью Джимми и сопровождавший его канадский солдат подошли к селению, приютившемуся на склоне горы. Канадец, в коротких трусах цвета хаки, загорелый и худощавый, шел, казалось, не ощущая усталости, а Джимми Пейдж едва волочил ноги. Он с облегчением вздохнул, когда связной указал на крайний домик, сложенный из дикого камня, и сказал, что генерал Лис должен быть здесь.

— А где передний край? — спросил Пейдж.

— О, передний край дальше, — ответил канадец, — за теми дымами. Отсюда еще километров пять, если не больше…

Пейдж почувствовал себя в безопасности. Перешагнув через щель, вырытую во дворе, он вошел под низкий свод хинины. Генерал Лис был занят, и адъютант указал Пейджу на скамью у окна. Сам он расположился за кухонным столом, рядом с потухшим очагом, заваленным грудой окурков. Дверь в соседнюю комнату была открыта, оттуда доносились громкие, возбужденные голоса, и Джимми Пейдж оказался свидетелем любопытного разговора.

— Разве вы не видели горящих дымовых шашек? — сердито спрашивал генерал у стоявшего перед ним лейтенанта в американской авиационной форме. — Желтый дым — это сигнал для опознавания своих войск.

— Но они открыли огонь из всех зенитных орудий, — оправдывался летчик, — Мы думали, что это немцы…

— Неправда! — с негодованием воскликнул один из собеседников. — Мы открыли огонь после того, как самолеты пошли третьим заходом на нашу колонну. Я уверен, что этот болван видел желтый дым наших шашек. Поверьте, генерал, мы их жгли не жалея.

— Генерал, — снова заговорил летчик, — я едва спасся на парашюте… Прошу направить меня в американскую часть.