Упоминание о полковнике Буркове, всемогущем владимирском полицеймейстере, смутило пьяненького штабс-капитана. До него доходили слухи, что через того же Морозова его немолодой уже начальник хлопочет о переводе в Москве. На более покойную должность. При фабричных беспорядках орденов не наживешь. Он пошел на попятную:

— И рад бы я сор этот проклятый в свою печку бросить. — швырнул он какую-то бумагу в раскаленную по сырой погоде пузатую голландку. — Да как теперь быть, Савва Тимофеевич? Не одна же Иванова у меня сидит!

— Что, много понахватал?

— Многонько, Савва Тимофеевич. Сами понимаете, люди мы маленькие, а стро-огости пошли. Страсть! Прямо дрожь пробивает.

— Это от сырой погоды, — Морозов уже понял, что надо делать. — Пошли с моей запиской кого-нибудь.

— Кого-нибудь — найдем, — достохвально ожил штабс-капитан. — Иванов! — рыкнул он через перегородку.

Как не улыбнуться:

— И тут Ивановы! Везде Ивановы.

Штабс-капитан ничего не понял из насмешки, а только одно: сейчас подкатит директорская тележка, со всем таким по сырой погоде пользительным.

И верно, через полчаса он уже говорил другим тоном:

— Я что? Я — как прикажут. Приказывайте, Савва Тимофеевич!

Не стоило упускать такой пьяный шанс. Да и пригибать к столу полицейскую голову не стоило.

— Вот что, штабс-капитан. — решил он. — Чтобы не было лишних разговоров, подержите-ка вы пару деньков моих смутьянов. А я тем временем подберу им другую работу. Все будут довольны. И без лишних сплетен.

— Без сплетен, уж истинно! Вы меня знаете.

— Знаю. А потому и сошлю самолично куда ни есть подальше.

Но не дальше ближнего Ваулова.

Когда он уходил из этого полицейского вертепа, из-за решетки, бывшей в конце темного коридора, послышался шепот:

— Поберегите, Савва Тимофеевич, моего недотепу.

— Поберегу, — не оглядываясь, пообещал он.

Решение уже созрело. Пусть-ка Миша-Михаил не мозолит полицейские глаза. Самое милое дело — отослать его в ученики на свой уральский красильный завод. В охранниках он станет тем же Устиновым. Если, конечно, на каторгу не попадет.

Давно откладываемая поездка во Всеволодо-Вильву наконец-то наладилась. Конечно, не Михаил же Иванов — он жил на фамилии матери — к тому подтолкнул, но все же, все же. Отправленный туда месяцем раньше, он тоже требовал внимания. С чего бы это! Не сын же!

Как всегда, взбрендило очередное чудачество: взять с собой в дорогу Антошу Чехонте. Публично давно его так не называл, да и не особенно грело душу это давнее, студенческое «Чехонте», да что же поделаешь — Морозов оставался Морозовым.

Сидели они театральной компанией у него на Спиридоньевке, а милая Книппер возьми да и пожалуйся в жилетку — ну, скажем, в бутафорское, хотя и роскошное, платьице — пришли-приехали ведь прямо после спектакля:

— Прямо не знаю, что делать с Антоном Павловичем. Хандрит в Ялте, хандрит в Москве.

Она не договаривала: из-за чахотки своей хандрит. Врач, он знал, к чему дело идет.

А сказано было с желанием получить сочувствие и совет. И артисты, и Станиславский с Немировичем видели в Чехове, как ни крути, дорогого и нужного для них автора — и только. Любить-то любили, но ведь артистически, бесшабашно. Мол, развеять бедолагу надо, растормошить, тогда и хандра пройдет. А она не проходила. И милая Книппер, связавшая свою молодую жизнь с этим невеселым человеком, лучше других чувствовала неизбежную беду. Женщину не обманешь показным спокойствием.

Вот тогда-то, под шампанское, Савва Морозов и выпалил:

— А возьму-ка я его с собой на Урал! Все равно надо ехать. А в компании, оно и приятнее.

Правда, и подумать не мог, какие дипломатические депеши полетят из Москвы в Ялту и обратно. Сам-то он был легок на подъем и в дорогу ничего не брал, кроме толстенного бумажника. Все остальное с лихвой придет.

Не то стало с его студенческим другом, которого капканами охватили слава, болезни и очень мнительный характер.

Еще во время организации театрального товарищества вздумалось бесшабашному Морозову ничтоже сумняшеся предложить Чехову пустячный должок — и всего-то в десять тысяч, — как возникла бесконечная переписка с самыми разными людьми. Сам-то Морозов купецкое слово считал главным векселем, а этот — нет. Щепетильность, видите ли, заедала, и началось, и началось.

Книппер — Чехову:

«… В воскресенье назначено наше заседание Товарищества. В состав входят: Станиславский, Немирович, Лужский, Вишневский, Самарова, Лилина, Андреева, Книппер — кажется, все. Мы все пайщики этого театра. Якобы мы выкладываем 3000 р., т. е. даем вексель. Морозов переделывает театр Лианозова, сдает нам за 10 000 р. и дает 30 000 р. субсидии. Мы хозяева. Тебя считают в числе пайщиков, непременно хотят тебя».

Чехов — Морозову:

«Многоуважаемый Савва Тимофеевич!