— Да. Дальше будет видно. Поспешай, Савва, — и совсем уже на короткую ногу ступила она. — Ты плохо ухаживаешь. Разве такому купцу-молодцу стол не нравится?

— Да куда уж лучше! — искренне заторопился он наливать-разливать.

Небольшой стол сервирован был в лучшем виде. На две персоны, но на две, пожалуй, и ночи.

Однако ж у него-то в запасе не ночи — часы отходные. Заразившись галопом этой непостижимой петербургской якутки, он и себя гнал в два кнута.

— Еще шампанское?

— Предпочитаю коньяк.

Он налил и коньяку, удивляясь: «Неужели выпьет?»

Она отставила рюмку:

— Под коньяк полагается поцелуй.

Вот как! Он охотно исполнил ее пожелание, волнуясь, как мальчишка. Не находя слов и только приговаривая:

— Да, Танюша! Ты прекрасно устроилась, да!

— В трех-то не самых лучших комнатах?

— Все-таки в трех. И гостиная, и кабинет, и-и.

— Спальня, конечно. Что ж ты, Саввушка, смутился?

— Да я, да я тебя знаешь как?.. — схватил он было ее на руки.

— Не знаю, но догадываюсь, — хлопнула она его по рукам. — Всему свое время. Еще коньяку!

— Под поцелуй якутский?

— Дурак! Под парижский.

Париж был не хуже Москвы.

Савва Тимофеевич Морозов, вполне солидный купчина, уподобился волку, утаскивающему в логово несчастную овечку. Одна лишь разница: овечка заливисто хохотала:

— Можно и покрепче, за пятьдесят-то тыщонок!

Купчина — по-купечески рявкнул:

— За сто!

Овечка протрезвела маленько:

— На жизнь мне хватает отцовского золотишка. А князь Сергей большего не стоит.

— И это тебе известно? — опасливо сбросил он ее на кровать.

— И это, и многое другое. Принеси покурить. — И пока он босиком бегал в гостиную, совсем уже загадочно добавила: — Даже то, что некая Татьяна, на балу у императора избранная собирать пожертвования для манчжурских раненых, выхватит из-под корсажа кинжал и вонзит его в грудь Николашке, сыплющему на блюдо золотишко. Так мы решили!

От этих слов Савва Морозов заленедел. Ему уже не захотелось грызть лягавшую копытцами овечку.

Отнюдь не овечьим голосом она прикрикнула:

— Ну?!

Все-таки дочь вице-губернатора. Не с князя ли Сергея пример брала?

Как можно было ослушаться!

Пройдет не так уж много времени, с год всего, как это все и сбудется. Почти.

И званый бал в Зимнем дворце, и сборы пожертвований в пользу покалеченных манчжурских воинов, и сборщицей пожертвований, по указанию Николая, который тайком ухлестывал за петербургско-якутской белокурой бестией, будет назначена именно Татьяна Леонтьева, и смертельный кинжал уже засунут за корсет. Только сам-то император Николай, по какому-то внутреннему внушению, на свой бал не явился.

Сдав золотой поднос алчно набежавшим чиновникам, белокурая бестия выбежала на променад-площадку и метнула кинжал в пролет лестницы — мундир охранного жандарма пришпилило к дубовым перилам. Ее гнев списали на необузданный характер. Посмеялись, и только.

Но в Париже, куда она укатила за своим другом Борисом, Татьяна Леонтьева застрелила прилюдно, прямо в кафе, одного подозрительного провокатора. который оказался просто серьезным парижским обывателем.

Зрение подвело, что ли? Или лишняя рюмка коньяку?

Как бы там ни было, быстрые дни свои она кончила в парижской тюрьме. От бешеной, скоротечной чахотки.

Впрочем, Савва Тимофеевич Морозов никогда этого уже не узнает — встретит дурную весть на Рогожском кладбище. Однако ж не будем забегать вперед. Всему свое время.

Предсказание о судьбе великого князя Сергея все-таки сбылось!

И оскорбленный мануфактур-советник сможет по-купечески лично убедиться, что его денежки не пропали даром.

Всему свое время.

Противоречивые чувства овладевали Саввой Тимофеевичем после свидания с великим князем.

С одной стороны, вроде бы и лестно: щелкнул по носу августейшего дядю. С другой — неприятно повышенное внимание к нему. Оскорблял откровенный цинизм, с которым губернатор предложил ему сотрудничать с охранкой — составлять списки ненадежных рабочих и выдавать их полиции. В первую-то очередь — Севастею Иванову, которая хотя и была убрана в Ваулово, но недалеко же. Ходки за один день туда и обратно шастали. И чувствовалось: неспроста. Полиция все чаше выковыривала разные газетенки, вроде небезызвестной «Искры», — кто-то же раздувал из нее костерок. Да кто — все та же Севастея!