— Отшатнулся ты, Костенька, от нашего купеческого роду.

— Не совсем еще, Саввушка, но ведет в сторону.

— В сторону актрисочек?

— Как ты — в сторону любвеобильных ткачих?

— Да ведь сплетни!

— Вот и я говорю — жизнь с молвой сплетается. Злословят! По поводу нашего, третьего, поколения.

— Да, да, Константин. Вроде бы до старости далеко, а меня все чаще сомнение одолевает: тем ли делом занимаюсь? После Кембриджа я ведь хотел, по внушению Дмитрия Ивановича Менделеева, на университетскую стезю ступить. Ну, не сразу уж профессором, а все-таки лекции, лабораторные опыты, может, и труды какие научные. А кровь-то! Кровь купеческая взыграла. Жалко стало с таким трудом нажитых фабрик. Вроде как наперекор судьбе. Об этом третьем купеческом поколении я еще в Англии теорий нахватался. Да и практика в глаза бьет. Куда ни глянешь, в Европу ли, в Америку ли, везде одно и то же: вырождение. Если дед был рослый и удачливый богатырь-предприниматель, то отец уже пожиже, а внук, глядишь, и промотает все родовое состояние, да столь бездарно, что за голову схватишься! Вот ты, Константин: ростом и статью, не в пример мне, монголоиду, не подкачал, но какого рожна алексеевское дело на игру с актрисочками променял? Фамилию отцовскую заменил на какого-то Станиславского! Зачем? Зачем?

— С фамилией, Савва, все ясно: действительно, не хочу купеческий род позорить, да и что за актеришка — Алексеев! Нет, Станиславский лучше. Да и удобнее. Хоть я ни шиша не делаю, все на брата свалил, но числюсь директором. Как и ты, впрочем.

— Сравнил! Я пашу, как раб на галерах.

— А ради чего?

— Вот именно, Костенька, вот именно! Чувствую: грядет вырождение нашего рода. Капиталы растут, как на дрожжах. И не без моей же удачливой руки. А дальше?

Нет, невозможно было на это ответить. Разве одно:

— Покуда живы? Так выпьем же за дружбу Морозовых и Алексеевых!

— Фабрикантов и актеришек?

— Да ну тебя, Костенька! Русское самоуничижение?

— Хуже, Саввушка: самоутверждение. Чувствую, что мне с этой дорожки уже не свернуть. Какие там шерстомойни и кабельные заводы! Паяц я, Саввушка, игрок.

— Так за чем дело стало? К зеленому столу?

— Нет, не хочу уподобиться славному актеру Сумбатову-Южину, который в этом же Английской клубе за одну ночь проиграл более миллиона рублей! И кому? Табачному фабриканту Бостанжогло!

— Да, не любишь ты, Костенька, нашего брата-фабриканта.

— Да за что вас. извини — нас. любить? Скукота. Доходов мне паевых приходится сейчас самый мизер, а ведь я счастлив, Саввушка. Уж поверь.

— Не попытать ли и мне твоего счастьица?

— За чем дело стало! Едем. Сейчас же и самоутвердим Морозова! Эй?.. — прищелкнул пальцами, подзывая одетого во фрачную пару официанта. — Возьми с нас, сколько полагается, — отводя руку друга открыл роскошное портмоне. — К девочкам надумали!

— Счастливой дорожки, Константин Сергеевич и Савва Тимофеевич!

Обижаться официанту за ранний уход не было нужды. По-актерски ли, по-купечески ли — оплачено было вперед, и с лихвой.

У Английского клуба стояли лучшие московские лихачи. Возницы знали обоих друзей, в обнимку выходивших из клуба.

— Куда? — вопрос был все-таки вначале к Морозову.

— Ко мне в вертеп! — перехватил инициативу Константин.

Встречались друзья нечасто, и не в вертепах же, даже не в театрах, — где-нибудь походя, как вот сегодня. Но дорогу к пристанищу Константина они знали не хуже, чем на Спиридоньевку. Истинно, в вертеп и привезли!

Но Константин, ведя от грязного, конторского подъезда друга под руку, говорил с истинно театральным преувеличением:

— Мой клуб! Снимаю пока что. Думаю, позднее как-нибудь в «Эрмитаж» перебраться, но пока и здесь неплохо. Труппа подобралась — ай-ай-ай какая! Может, Алексееву и стыдновато, но Станиславского гордыня обуревает. За каких-то два года из ничего театр создать! Честь имею! — распахнул еще какую-то дверь. — Не хуже императорского.

Их встретил несусветный женский визг. Оказывается, пока Константин, любимый всеми Костенька, прохлаждался в Английском клубе, девицы заранее розданные роли учили. Пробовали даже гримироваться и под слезно-счастливый визг — как же, Костенька пришел! — спешно стирали раскраску. Их божественный мэтр покачивал головой:

— Да ладно вам, умывайтесь. Мы кое-какую закуску привезли. Проголодались?

Но и без слов было видно, как нищенски голодны были эти театральные девицы.

Нечасто, но все-таки Савва Тимофеевич бывал в борделях — девицы там выглядели сытнее. Девки быстренько за ширмой спиртом стерли краски, припудрились, отчаянно взлохматились, и сейчас здесь стало как в пропойном трактире. Спиртовой дух перешибал и запах коньяка, и привкус шампанского. А с телятиной и осетриной чего было церемониться? Откуда-то взявшимися ножами быстренько покромсали, разложили все на самодельно размалеванных афишах — видно, не было денег на типографию. Вот тебе и богатейший дом Алексеевых!

Но Костенька говорил с неподражаемым апломбом:

— Мои милые, непревзойденные дамы! Представляю вам своего друга детства — Савву Тимофеевича Морозова. Прошу любить и жаловать. Любить! Как любите меня.

Девицы плохо разбирались в купеческих делах, точнее, и фамилий-то громких не знали, потому что одна с непревзойденной простотой спросила:

— Вы тоже актер?

Морозову не оставалось ничего иного, как ответить:

— Актерствую с божьей помощью.

Константин продолжал витийствовать: