Эухения, кассирша, сообщает Исаскун, что она забыла здесь свой мобильный. Исаскун так и думала. Было два звонка, я подходила. Кто звонил? Сначала твой Альварито. Что он хотел? Ничего, поговорить с тобой, спрашивал, где ты. И потом Аурора, она сказала, что перезвонит.

— Дай мой телефон, надо позвонить Альваро.

— С ума сошла? Когда Альберто увидел, что тебя нет и ты опять опаздываешь, он сказал, что тебе не поздоровится. Если он застанет тебя с телефоном, поднимет бучу.

Исаскун возвращается к Селине и принимается яростно стричь. Она совершенно не сосредоточена на том, что делает, и время от времени едва не роняет ножницы, сама себя увещевая: «Toma, toma» [43] . Ножницы опасно щелкают у самого уха, грозя кровотечением, за которое ей, конечно, еще нагорит от заведующего.

Другой старый шлягер льется теперь из колонок, «Nothing compares 2U» [44] , который действует с непомерной, почти гормональной силой, превращая ее озлобленную нервозность в меланхолию, в сентиментальную ностальгию по отрочеству. И Исаскун, накручивая волосы Селины на папильотки из фольги, силится не заплакать.

— Nothing compares to…

— …thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to thing compares to…

Неожиданно заевшая пластинка помогает Исаскун удержать нервные слезы, которые уже туманят глаза, но не выплескиваются из-за тонкой преграды век.

— Ради Бога, Эухения, выключи это!

Эухения снимает пластинку, и, пока она выбирает другую, как раз ни у кого из парикмахеров и парикмахерш нет в руках работающего фена, а светофоры тем временем сделали небольшую паузу, короткое затишье в уличном движении. Разительная тишина, всего на несколько секунд, оправленная в привычные шумы, точно икота в бесконечном пищеварении города. Заметила Селина, заметила Исаскун, заметила Эухения, и все клиенты заметили что-то особенное, так и не поняв, что это тишина, просто тишина их удивила.

А глубоко под землей проезжает поезд метро, и грохот доносится до парикмахерского салона, где постоянный шум обычно заглушает его.

Грохот стихает, поезд метро проехал. В темном туннеле, пустом в этом месте, гладкие рельсы отражают слабый свет неоновых огней безопасности и чуть подрагивают от последних вибраций прошедшего поезда и первых следующего. Пути пересекает крыса, карабкается через рельс, передние лапки буксуют на гладком металле, и коготки, скользя, издают легкий скрежет, которого никто не слышит.

В пасти у нее птичка, одна из тех маленьких птичек, что попадают под землю неисповедимыми путями, в силу череды злосчастных случайностей, залетают в метро, бьются о стены, о потолок под удивленными взглядами пассажиров, не задерживаются там, везучие и невезучие, верно или неверно ведомые инстинктом, одни клюют крошки круассанов возле ранних булочных в переходах и находят выход, другие клюют и не находят, вспархивают, растерянные, прыгают по полу, грязные, испуганно жмутся к стенам под мусорными ящиками, держатся подальше от людей, снова взлетают, но нет ветра, чтобы нести их, и, усталые, они снижаются, теряются, и вдруг — проем, свобода длинного необитаемого туннеля, полет наконец дольше, легче, но почти вслепую, здесь есть воздух, но нет неба, здесь, как ни странно, хватает пищи, здесь опасности грозны и непредсказуемы, внезапный электрический разряд, откуда только берется, движение воздуха, сперва легкое, усиливающееся с приближением большого прямоугольника света, переднего стекла, которое может сбить их влет, а еще крысы внизу, и потеря ориентации, и паника, есть такие, что выдерживают, привыкают, адаптируются, летают, сами того не ведая, под городом, иные выбираются однажды, отвыкшие от света, от неба и отсутствия потолка, а других, их больше, затягивает в вентиляционные люки, в новый туннель, он уже, но кажется выходом, однако решетки останавливают их полет, ранят, или лопасти вентиляционных турбин, непрестанно работающие челюсти, страшные, ненасытные, адские машины, бьют их, ловят, ранят, убивают и швыряют вниз, туда, где уже лежат другие жертвы, порой очень давние, запас, о котором знают умные крысы.

Крыса перебралась через рельс, однако не может перелезть через второй, не выпустив из пасти добычу. Но пищи хватает, а белые фары поезда приближаются, и, бросив птичку, она бежит к стене, где семенит еще несколько метров, сопровождаемая тревожными колыханиями голого хвоста.

Проходящий поезд не пугает ее. Она ныряет в щель, без труда протискивая свое тело; эта небольшая трещина в бетонной арматуре — привычный ей ход из пустоты в пустоту, где, по прихоти строительств, сносов, реставраций, нагромождений и вековых наслоений, путь, подобный лабиринту, но непрерывный, ведет на поверхность, сперва через длинный незасыпанный провал, где осыпь ненадежного грунта опасна для незыблемой стабильности почвы, но удобна для крыс и мышей, пробирающихся затем по фундаментам и даже по остаткам подвала снесенного дома, который не стали бетонировать больше, чем это было необходимо для безопасности, представляющий собой очень низкое помещение, совершенно недоступное человеку, где, как в гробнице фараонов под тяжестью пирамид, скрываются мелкие тайны, пустяковые следы — рабочая рукавица, сломанная рейка, старая веревка, обрывок газеты, неподвижные в могильном забвении клаустрофобии, лишь грызуны топчут их порой, пробегая, как эта крыса, которая деловито трусит теперь зигзагами в темноте, находя заброшенные трубы, предпоследний этап, выводящий в современную канализацию через отверстие, которое сейчас рабочий в высоченных бахилах, по щиколотку в воде, с ведром цементного раствора в одной руке и мастерком в другой, старательно заделывает, как указано в наряде.

Осталась дыра размером не больше кулачка новорожденного, и рабочий, готовясь замазать ее раствором, вдруг останавливается, видя прямо на уровне своих глаз в маленьком отверстии острый конус испуганной мордочки крысы, которая протискивается, отчаянно перебирая лапками, так что еще мягкий цемент поддается, все ее тельце проталкивается наконец в дыру, вылетает, отскакивает от плеча рабочего и падает с негромким всплеском в воду — спасена! Рабочий, привыкший к этим тварям, даже не двинулся с места, он скребет мастерком по дну ведра, тщательно исправляет небольшой изъян, причиненный крысой, и, заделывая последнее отверстие, произносит вслух: