— Да.

— Переночуешь здесь?

— Нет, у меня вещи, комбинезон и прочее, все дома. Да я и спать-то не собираюсь. Не знаю даже, пойду ли завтра на работу. Не представляю, как опять выдержу целый день в пяти метрах от ее киоска.

— Эмилио, послушай меня. Ты не можешь вот так сразу же отступиться. Ты любишь ее, да? Ну так подари ей цветы, напиши ей письмо…

— Она слепая.

— Я знаю, но есть же у нее кто-то, кто ей прочтет?

— Это точно, кто-то у нее есть.

— Да прекрати, я уверен, что она соврала. Защищается, это нормально. Она не скажет «да» вот так запросто первому встречному. Ты подходи к ней каждый день, перекинуться словом, поболтать, так и завяжешь отношения. В конце концов она привыкнет к твоему голосу, это очень важно для слепых — голос. Они многое распознают по голосу, им ведь только этому и приходится доверять. Рано или поздно она убедится, что ты от чистого сердца, и ответит тебе тем же, и не будет больше говорить, что, мол, у нее кто-то есть. Разговаривай с ней обо всем и ни о чем, говори приятное, только не форсируй.

— Да, Эмилио, сразу ниже талии не надо. Как у нее, кстати, ниже талии-то?

— Прекрати, а то я разозлюсь.

— Ну ладно, ладно.

— Конечно, она красивая, очень красивая. И сама этого не знает.

— Она слепая от рождения? Никогда не видела?

— Понятия не имею.

— Вот видишь, ты даже таких вещей не знаешь. Поговори с ней — о ней, о себе, подари ей цветы, почитай газету, короче, сделай ей что-нибудь приятное, это же так важно чувствовать, что кто-то думает о нас. Будь романтичным.

— Быть романтичным после тридцати? Нерасчетливо как-то.

— Ох, братишка, кончай ты про расчеты. Знаешь, что я тебе про них скажу? Расчеты — это двустволка. А жизнь — автомат Калашникова. Ну же, дерзай и покажи ей, что она стоит твоих усилий и терпения.

— Вот-вот, не спеши, ухаживай за ней, для женщины это главное — чтобы за ней ухаживали, важно знать, что кто-то живет ради нас, просто так, ни за что. Знаешь, какое это счастье! Сделай ее счастливой, вот и все.

— Который час?

— Пять минут пятого. Я просто с ног падаю.

— Ты меня удивляешь. Какой вечер и какая ночь! Ладно, допьем бутылку и пошли.

Филипп Куврер берет свой бокал и встает, опрокинув стул. Народу в баре уже мало, никто этого не замечает.

— Селина, я поднимаю свой бокал за твои подвиги и за мое терпение.

Он ставит стул на место, садится и пьет. Усталая Селина, поставив локоть на стол и вяло подперев рукой щеку, закуривает очередную сигарету.

— Как же ты, наверно, скучал все это время! Что ты делал?

— Представь себе, читал. Тассо, ни больше ни меньше, «Освобожденный Иерусалим». Вслух. Смешно, никак не мог сосредоточиться.

— Ты меня удивляешь.

— Ну вот, я его отложил, взял Мейринка, «Голема», прочел несколько страниц, опять отложил, взял Роденбаха, «Призвание», все вслух, опять несколько страниц, потом Теккерея, потом Стерна, потом Овидия, я уже не помню, в каком порядке. Еще Ламартина, Лорку, Кеведо, в общем, лоскутное одеяло самого что ни на есть эстетического чтения, и я добрался до «Неистового Роланда», когда ты позвонила с хорошей новостью.

— Из сортира.

— Каждому свое. Это был перст судьбы, телефон зазвонил в тот самый момент, когда я читал прикинь, наизусть запомнил эти строки, то место, где Астольф на Луне, а апостол Иоанн говорит о поэтах. Duolmi di quei che sono al tempo tristo, quando la cortesia chiuso ha le porte; che con pallido viso e macro e asciutto la notte e ‘l d`i picchian senza frutto [56] . Представляешь себе?

Селина прижала пальцем к столу измятый тюрбан и возит им между пепельницей, своим бокалом и бокалом Филиппа Куврера.

— Допей мой бокал, если хочешь, я больше не могу.

— Я тоже! Тогда пусть достанется шляпке, она тоже заслужила возлияния.

Филипп выливает на тюрбан содержимое фужера, шампанское, разбрызгиваясь, течет по столу.

— Прекрати, нас сейчас выставят.

— Плевать, мы все равно сваливаем. Алле-оп!

Они встают, надевают пальто, и Филипп нахлобучивает на голову мокрый тюрбан.

— Моя очередь, божественный убор!

Селина виснет на руке Филиппа Куврера, тот толкает дверь, шумно прощаясь.