— А где батька-то служил? — с интересом спросил тот из стрельцов, что был постарше.

— Вначале с князем Пожарским ляхов гонял, а потом — в Вологде, в Таможенной избе десятником был. Тати на них напали, хотели казну отбить, где сборы таможенные, от купцов взятые, лежали. Отбиться-то отбились, да один из татей батьке по коленке топором засадил. А вот как батьку-то искалечили, так никому он и не нужен стал, — чуть не пустил Тимофей слезу, горюя о батьке. — Вы, может, хоть в дом войдете?

Стрельцы переглянулись и кивнули, Потопав в сенях ногами, чтобы сбить снег, вошли. Повернувшись к красному углу, с удивлением обнаружили, что в иконостасе только одна икона, хотя пустых полочек много… Перекрестившись, излишних вопросов задавать не стали. Может, съезжать собрались?

— Ну, да за такого-то мужика да не грех и выпить, — кивнули оба стрельца, принимая из рук отрезвевшего Конюхова кружки.

Выпив, стрельцы сразу же подобрели. А старший, отказавшись от добавки, сказал:

— Тут Васька Шпилькин на тебя челобитную написал в Разбойный приказ.

— Фух ты, — с облегчением перевел дух Тимофей и спросил: — А челобитная-то из-за чего?

— Да, грит, ожерелье ты у него взял да и не вернул.

— Ну, Васька, ну, прохвост, — покрутил головой Тимофей, — а еще друг называется. А врать — дак как корова жрать! Сам же меня и попросил, чтобы я евонное ожерелье продал! Да у меня и видок на это есть. Да, Костка?

— Угу, — согласился Конюхов, даже не понимая, в чем тут дело.

— Ну, ты тогда и видока своего бери. Он у тебя заместо ябедника [39]будет! — присоветовал старшой. — А не то ведь Васька-то, он как-никак сам в Разбойном приказе служит. Ну да ничо, кляуза-то у Никифора. Он хотя и молодой еще, но мужик справедливый.

…В Разбойном приказе, который москвичи, да и все прочие русские люди не очень-то любили, но уважали, народу было немного. День-то еще только начался. Стрелецкие караулы бродили по Москве, собирая порезанных, задушенных и прочих, умерших не своей смертью, а жалобщики и кляузники еще только-только шли на прием к дьяку или к самому боярину. Посему Тимофея и Костку стрельцы привели к старшему подьячему Никифору Кузьмичу.

Подьячий, годами чуть старше Тимофея, сидел на лавке, в конце длинной, как гроб, комнаты. В углу, неподалеку от него, зевал писец, разложивший на столе бумагу и перья. Васька Шпилькин, как истец, отирался возле своего старшого.

— Кто из вас Тимоха Акундинов? — спросил подьячий, грозно сверкнув очами.

— Я, — скромно ответствовал Тимофей. — Тимофей Демидов, сын Акундинов.

— Челобитная на тебя. Василий Григорьев, сын Шпилькин, говорит, что ожерелье ты у него украл. Что рассказать можешь?

— Украл? — удивился Тимофей. — Это как же так я у него украл, ежели он сам мне его в руки подал?

— А стало быть, отпираться не будешь! — радостно вскинулся Никифор, подмигивая Ваське. — А ты боялся — отопрется, мол, да отопрется!

— А чего отпираться-то? — пожал плечами Тимофей. — Василий собственноручно мне это ожерелье дал. Вот так вот — из рук в руки, глаза в глаза. Все по добру да по согласию было…

— По добру да по согласию Васька и дал… — захихикал писец, а остальные мужики, поняв двусмыслицу сказанного, захохотали.

— А ну, молчать всем! — рыкнул старшой, которому и самому было смешно, но служебное положение обязывало быть серьезным и грозным!

— Ну а чего ты ожерелье-то обратно не отдал? — встрянул и Васька, уязвленный хохотом. — Ты уж прости меня, Тимофей, но сам же пообещал, что к вечеру отдашь. Я весь вечер тебя прождал да не дождался. Так что не обессудь.

— Ну так чего скажешь? — насупился и подьячий. — Чего не отдал-то? Или к боярину тебя отправить, чтобы тот батогов приказал дать?

— А как я его отдать-то могу, ежели я его продал? — с удивлением спросил Тимофей.

— Как это продал? — удивился подьячий Никифор Кузьмич. — Взял чужое ожерелье за просто так и продал?

— Ну, не за так, просто продал за деньги, — пояснил Акундинов. — Продал я Васькино ожерелье купцу, что в Гостином дворе стоит. Знаю, что прозвище у него Тетеря, а как зовут — не ведаю. Я с купцом этим водку не пил, детей не крестил.

— Ну а продал-то зачем? Ожерелье-то, чай, не твое, — не унимался подьячий.