Трое из «пяти авторов» были академиками — Кольте, Буаробер и Л’Этуаль, но ни одна из трех их комедий не сохранилась. (Как заметил Жан Ко, ни один из академиков не создал шедевра.) Зато благодаря Пелиссону, Вольтеру и Теофилю Готье первая комедия почти обессмертила «бессмертного» Кольте. Приведенная ниже сцена произошла в начале 1635 года — за несколько недель до вступления Франции в войну, — когда кардинал, решивший стать настоящим автором пьесы, представил своим поэтам окончательный текст «Тюильрийской комедии». У Ришелье в тот день было хорошее настроение, свидетельством чему является продолжение нашего рассказа.

В части произведения, принадлежавшей Кольте, он посвятил шесть александрин описанию Тюильрийского пруда. Похоже, эта короткая часть весьма порадовала кардинала, «совершенно потерявшего разум». После завершения чтения министр в буквальном смысле осыпал своего поэта благодарностями: Кольте получил 600 ливров (4200 евро) за шесть стихов о пруде. Самые удачливые поэты — Малерб, Делиль, Бирон — никогда не получали столько за такие короткие тексты. Приятно удивленный Кольте не замедлил поблагодарить своего покровителя двустишием:

Кардинал пообещал ему шестьдесят пистолей, добавив, что «король не так богат, чтобы оплатить остальное».

Взамен похвал и подарков (кто скажет, что Ришелье не был либералом?) автор замысла «Тюильрийской комедии» осмелился предложить небольшую поправку в столь великолепно оплаченный текст. Там, где поэт написал заурядную александрину «Тростник погрузился в водный ил»,кардинал предлагал заменить погрузилсяглаголом окунулся.XVII век любил — и еще больше при Людовике XIV — туманные, возвышенные слова. Ришелье считал окунулся«более точным и живописным» (Т. Готье). Министр был прав, считает автор «Гротесков», и Кольте, будь он поучтивее, склонился бы перед поправкой своего великодушного покровителя. Но нет, Кольте отказался заменять погрузилсяна окунулся:это низкое слово, подходящее для прозы и невообразимое в поэзии. Ришелье настаивал, требовал. Усугубляя свое положение, Кольте, вернувшись домой, в пространном письме изложил министру свои мотивации и законные требования.

Это «весьма развеселило кардинала»; и когда некоторые придворные поздравляли его с тем, что никто не осмеливается ему возражать и что он воистину великий триумфатор, он отвечал им со смехом, как об этом пишет Пелиссон: «Господа, вы ошибаетесь, поскольку вот Кольте, который спорит со мной из-за одного слова и превосходным образом мне сопротивляется».

Великий министр проявил себя великодушнее многих, а Кольте — более упрямым, чем обычно. Упрямый стихотворец любой ценой отстаивал свой глагол погрузился.Кардинал часто обманывался,согласно Менажу, то есть уделял излишнее внимание предметам совершенно бесполезным.

Кардинал, много писавший, никогда не вдавался в детали своей частной жизни. Подобная строгость не слишком обычна в эпоху барокко, время всяческих излишеств. Однако уникальное положение, заставлявшее министра быть священником и прелатом, побуждало его к тайне и сдержанности. Была ли у него частная жизнь, которая сохранилась в семейных разговорах (с его племянницей, аббатом Буаробером, с его секретарями), во время отдыха, размышлений, за чтением, медитацией, молитвой, составлением заметок? Неизвестно. Хранил ли он какие-нибудь личные секреты? Было ли ему что скрывать? Опять-таки неизвестно. Зато на его счет существует множество домыслов и обвинений, редко когда невинных.

Ги Патен, этот злопыхатель, считал, что за два года до смерти — то есть в 1640 году — у кардинала-министра «еще было на содержании три любовницы». Первой была герцогиня д’Эгийон. Второй, которую фамильярно звали Пикардийкой — маршальша де Шольн. «Третьей была некая прелестная парижская девица по имени Марион Делорм». Патен, несомненно, получил этот букет сплетен от маршала Бассомпьера, вряд ли проникшегося симпатией к кардиналу за двенадцать лет пребывания в Бастилии.

Два первых обвинения были чистой воды клеветой. Мадам д’Эгийон (1604–1675), вдова господина де Комбале, отличавшаяся скорее интуицией, чем умом, любимая племянница Его Высокопреосвященства, боготворила своего дядюшку, более двадцати лет председательствовавшего в ее салоне. Она всячески нежила его, холила, лелеяла, с обожанием на него смотрела; словом, создавала полную видимость несуществующей любовной связи. На смертном одре Ришелье сказал ей: «Помните, что я любил вас более всех других». Это были практически его последние слова. Такого не говорят любовнице, если испытывают постоянный страх перед адом, тем более когда умирающий является священником и смерть уже совсем рядом.

Случай с Марион Делорм не таков. Эта дама, которую Бассомпьер зло называл «публичной шлюхой», будущая подруга Сен-Мара, Сент-Эвремона и Великого Конде, фигурировала среди светских осведомителей, которые при дворе и в городе тайно работали на Его Высокопреосвященство. Александр Дюма понял это. Таллеман де Рео и кардинал де Рец считали, что у нее была краткая связь с Ришелье. Согласно Таллеману, у них было всего два любовных свидания. Если это правда и если правда, что Марион отвергла сто пистолей, предложенных кардиналом, остается только заключить, что министру не хватило щедрости, а мадемуазель Делорм не хотела, чтобы ее считали проституткой, даже высокого полета.

Легенда, согласно которой герцогиня д’Эгийон имела двух детей-бастардов, прижитых со своим дядей, столь абсурдна, что не заслуживает даже обсуждения. Другая сплетня превратила графа Шавиньи (1608–1652), министра и «воспитанника» Ришелье, в сына молодого епископа Люсонского и мадам Бутилье, урожденной Мари де Бражелон. Факт возможный, но маловероятный — во всяком случае, не поддающийся проверке.

Когда заслуживающий у нас доверия Таллеман пишет: «Кардинал любил женщин», он имеет в виду, что он не был содомитом. Если бы он был таковым, то, имея стольких врагов, которых нажил себе Ришелье, об этом непременно прослышали бы памфлетисты и рифмоплеты. Что же касается амурных связей, мы можем приписать ему только вероятную связь с мадам Бутилье в двадцать два года и интрижку с Марион Делорм. Остается вопрос с королевами. Злые языки сделали Ришелье любовником Марии Медичи. Доказательств нет, предположение слабое. Множество авторов приписывают ему неразделенную любовь к Анне Австрийской, но кто при дворе не был влюблен в прекрасную испанку?