Попутно Иван Иванович, как теоретик, дает урок полигграмоты нашим врагам.

– - Как это можно, -- недоумевает он, -- апеллировать к такому понятию, как общенародная воля... Народ не действует в целом. Народ в целом -- фикция, и эта фикция нужна господствующим классам. Между нами все покончено. Вы -- в одном мире с кадетами и буржуазией, мы -- в другом мире с крестьянами и рабочими.

Впоследствии Скворцов-Степанов с гордостью рассказывал мне, что его речь была одобрена Лениным.

Товарищ Свердлов, отставляя в сторону песочные часы, предлагает приступить к выборам председателя. Для подсчета голосов каждая фракция выделяет двух представителей. Наша фракция избирает меня и П. Г. Смидовича -- человека с мягкими седыми волосами и голубыми близорукими, как бы изумленными глазами за круглыми стеклами золотых очков. Мы взбираемся по ступенькам на ораторскую трибуну, куда приносят два деревянных ящика, прикрытых с одной стороны черной коленкоровой занавеской. Это -- избирательные урны. На одной из них надпись -- "Чернов", а на другой -- "Спиридонова". Свердлов строгим тоном учителя по алфавиту вызывает депутатов. На трибуне они получают от нас по два шара: черный и белый. В одну урну каждый бросает белый, избирательный, шар, а в другую -- черный, неизбирательный.

Свердлов, которому явно наскучила утомительная процедура, все быстрее выкликает депутатов, и вскоре перед урнами вырастает длинная очередь.

Наконец голосование кончено. Со вздохом облегчения мы приступаем к подсчету шаров в обеих урнах. Итоги сообщаем Свердлову.

Звеня колокольчиком, он приглашает всех занять места и металлическим голосом заявляет:

– - Позвольте огласить результаты голосования. Чернов получил избирательных -- двести сорок четыре и неизбирательных -- сто пятьдесят один. Спиридонова -- избирательных -- сто пятьдесят один и неизбирательных -- двести сорок четыре. Таким образом, избранным считается член Учредительного собрания Чернов. Прошу занять место.

И Яков Михайлович с достоинством сходит с трибуны, уступая место сияющему Чернову. Не садясь в кресло, Чернов произносит цветистую речь. Но сегодня он, видимо, не в ударе -- говорит вяло, с трудом, с напряжением, искусственно взвинчивая себя в наиболее патетических местах.

– - Все усталые, которые должны вернуться к своим очагам, которые не могут быть без этого, как голодные не могут быть без пищи, -- витийствует Виктор Чернов.

"Словечка в простоте не скажет", -- думаю я, тяготясь однообразным и надоедливым красноречием. И мне вспоминается длинноволосый профессор-краснобай Валентин Сперанский, кумир бестужевских первокурсниц, который даже в домашнем быту во время болезни говорил напыщенным высоким штилем: "Меня постигла злая инфлюэнца..."

– - Уже самым фактом открытия первого заседания Учредительного собрания провозглашается конец гражданской войне между народами, населяющими Россию, -- торжествующе обводя зал широко раскрытыми глазами, продолжает сладкозвучно декламировать Виктор Чернов.

Его слушают плохо; даже эсеры болтают, зевают, выходят из зала. Наши на каждом шагу перебивают оратора презрительными насмешками, иронией, издевательством.

Публике, переполняющей хоры, тоже надоедает его пустая и нудная болтовня. Она сверху подает свои реплики. Чернов теряет терпение, предлагает шумящим удалиться и, наконец, угрожает "поставить вопрос, в состоянии ли здесь некоторые вести себя так, как это подобает членам Учредительного собрания".

Бессильные угрозы Чернова окончательно выводят нас из себя. В шуме и гаме тонут его слова. Как за спасательный круг, он хватается за дребезжащий колокольчик и в бессилии погружается в широкое, массивное кресло, откуда торчит лишь его седая кудлатая голова.

V

Как заунывный осенний дождь, льются в зал потоки скучных речей. Уже давно зажглись незаметно скрытые за карнизом стеклянного потолка яркие электрические лампы. Зал освещен приятным матовым светом. Все больше редеют покойные мягкие кресла широкого амфитеатра; члены Учредительного собрания прогуливаются по гладкому, скользкому, ярко начищенному паркету роскошного Екатерининского зала с круглыми мраморными колоннами, пьют чай и курят в буфете, отводят душу в беседах.

Нас приглашают на заседание фракции. По предложению Ленина мы решили покинуть Учредительное собрание, ввиду того что оно отвергло Декларацию прав трудящегося и обездоленного народа.

Оглашение заявления о нашем уходе поручается Ломову и мне. Кое-кто хочет вернуться в зал заседаний. Владимир Ильич удерживает.

– - Неужели вы не понимаете, -- говорит он, -- что если мы вернемся и после декларации покинем зал заседаний, то наэлектризованные караульные матросы тут же, на месте, перестреляют оставшихся? Этого нельзя делать ни под каким видом, -- категорически заявляет Владимир Ильич.

После фракционного совещания меня и других членов правительства приглашают в Министерский павильон на заседание Совнаркома. Я состоял тогда заместителем Народного комиссара по морским делам ("Замком по морде" сокращенно прозвали мою должность испытанные остряки).

Заседание Совнаркома началось, как всегда, под председательством Ленина, сидевшего у окна за письменным столом, уютно озаренным настольной электрической лампой под круглым зеленым абажуром.

На повестке стоял только один вопрос: что делать с Учредительным собранием после ухода из него нашей фракции?