— У вас и деревья-то здесь чудесные.

— Мы дикому дереву не даем на пасеке цвести. Тут все яблони, груша, слива, вишня, черешня, абрикос. Как зацветут, да пустят дух свой по ветру, так по ветвям змея и ищем. Врага рода человеческого.

— Какого змея?

— Потому уж очень на рай земной похоже… Пчела тоже станет ласковая, цветов ей вволю… Сытая летит, тяжелая!.. Звенит густо; довольна, значит.

Отсюда вниз заглядеться можно.

Ниже фруктовых деревьев густолесье дубовое. Лощины к самому долу спускаются, где «святое место» с келиями схимников. За святым местом — Донец мерещится. Хоть и не близко — а смутно поблескивает… Нет-нет да и повеет оттуда прохлада.

— Одно нам не хорошо, дятлы одолели, — продолжает монах. — Вот попозже услышите, точно ворота скрипят. Просто извести бы всех, да тоже творение Божие, тепла и света хочет… А вот вы послушайте у улья, — приложите ухо, — как наша пчела, мудрая, разговаривает.

В ульях действительно шумело, точно тысячи пчел вели между собой беседу.

— Она — птица Божья — пчела, умная. Ей разговор дан. Она так в улью не сидит, а все гу-гу-гу… Шумит… Где летает, что видит — обо всем рассказывает… Ну и другие ей тоже.

Он открыл один улей и показал, как возятся пчелы.

В стороне теплый сарай. Это пчелиное жилье на зиму. В колодах, которые приносят туда, оставляют им достаточно меду. Не выдают всего. Пчела за зиму изморится так, что как вылетит весной, так сначала только наружные стенки сарая облепит и сидит. Дышит воздухом вольным, к свету опять себя приучает, крылья потом пробует. И звенит же как первый раз в лет уйдет! Около сарая — печь для вытопки меду, и восчина на простынях.

— А ихнюю пчелиную трапезную желаете видеть?

Повел в тень. Звон там стоит и гам. На соломе выставлены две колоды с вареным медом. Тут пчелы едят, тут же и жучки разные возятся, и всякая муха на монастырский счет продовольствуется… Кишмя кишат.

— Словно богомольцы! Каждый свою порцию получай — без запрету.

— Отчего вы не заведете номеров для улья? Отмечать рождения, ход… — вспомнил мой спутник профессорские лекции.

— Зачем это? — поднял брови монах.

— Порядку больше, правильнее дело… — И он стал пояснять ему.

— Ну их! — отмахнулась скуфейка. — Тоже и человек вот… Дадут ему имя, а он взял да помер!.. Вот тебе и имя, и число! Нет, уже мы здесь по Божью — без науки…

В корытах около — вода для пчел. На воде мох, чтобы пчела, пивши, не тонула…

— Теперь что… теперь тут гуляй сколько угодно. А вот как цвет облетит, да жары начнут, тогда наша пчела страсть кусается… Собачонка тут есть, Шарик, и та не сидит — уходит. — А еще хуже пчеле, если от кого табаком пахнет; жалит и на целые версты гонит прочь. Обороняет от дурного запаху свое царство. Она тоже монашенка, отшельница… Любит дух от цветков Божьих. А зелье это ей смерть. Если водкой от кого, еще хуже! Целым роем кидается и закусывает… В пасмурный день пчела сидит смирно.

— Место у вас тут не медное? Липу бы посадили.

— Речка дает «взятку». Там, по берегам, всякой поросли гибель. Пчела наша даже с вербы внизу взятку берет. Верба раньше всего распускается… А потом уже с клена, с черноплины. С липы взяток идет уже потом, как зацветает она.

Пока мы ходили по пасеке, на небо набежали тучи. Зелень точно потемнела… Потемнела и лощина, идущая к святому месту вниз. Гуще запахло цветами… Маслистый запах даже в голову бьет. Точно над букетом дышишь… Вон, между колодами, сидит монах в белом подряснике и в сетке. Видимо, в улье возился да и заснул тут же, благо тень от черемухи падает сюда. Теперь уж тень на другое место перешла и косым лучом солнца, прорвавшимся сквозь тучи, прямо в лицо ему бьет. Но разоспавшемуся иноку еще слаще. Дышит не надышится; взбросит голову, удивленно раскроет глаза, потянет в себя запах цветов, и опять смыкаются веки… Тучи скоро совсем заполонили небо… Шибко-шибко бегут. Пчела отовсюду к улью летит. «Ишь, грузная, — словил одну на лету адъютант в скуфейку… — Ну лети, лети, божий работничек!» — взбросил он ее на воздух… Прокатилось в тучах, ударил гром… Разом как-то, неожиданно… Пчелы попрятались. Зашумело в зелени. Точно проснулась дремавшая листва и давай перешептываться. Запрыгали капли дождя по лесной чаще. Сбегают по листве, на головы нам катятся… А вдали уже опять солнце вовсю. Другим, золотым дождем брызжет. Серые тучи сползают, и через несколько минут от всего этого грома и дождя только благодатная свежесть в воздухе, да блеск на только что обмытых листьях… Кое-где капли висят; в каждой из них солнечные лучи дробятся.

Мой спутник, адъютант в скуфейке, оказался поэтом. Посмотрел на эти сияющие капли и произнес:

— Так и в каждом помышлении человеческом должно слово Божье отражаться, как солнышко в этих росинках… Она, пчелка эта, умная, — продолжал он. — Случается, непогодой колоды повалит. Весь мед может вытечь. Так нет же, пчелка не позволит… Вся по краю бросится, облепит так, что капли не пропадет. Земле-матушке ничего не достанется.

В хорошие темные ночи чудесно спится этим монахам на пасеке. Пчела гудит в ульях, и под этот гул, наполняющий всю пасеку, сами собою смыкаются веки. — «Поверите ли, и во сне она снится!»

Попробовал настоятель Святогорья взять этого монаха с пасеки в обитель. Затосковал по пчелам, заболел даже. В церковь придет, пения не слышит. Все ему чудится, что пчела гудит это. На берег Донца сунется, пчелки летят мимо, разговаривает с ними, плачет… Совсем было рехнулся. Должны были его вернуть назад.

— Как вернулся на пасеку, так точно на светлый праздник попал!

— И пчелки меня узнали, — рассказывал он, — звенят кругом, на руки садятся! Мы ведь сызмала пчеловоды. Курские мы. Только у нас пчела еще посильней будет. У нас с улья пудиков до пяти медку сымать случается. Зато здесь пчела безгрешная, священная пчела.