– Сюда никто не может войти? – неожиданно спросила Оля, неотступно ходившая следом за ним. – Здесь нет еще одного выхода? Такая ужасно нелепая квартира… слишком большая… я таких и не видела. Сколько книг! Кто же столько может прочесть?

– Старое отцовское гнездо… отец был в ранге министра, – сказал он, обнимая ее за плечи и слегка прижимая к себе. – Больше половины здесь – справочная литература. Для работы… у отца – оборона, металлургия… У матери – медицина, у меня – экономика, философия, социология… Я тоже не люблю здесь теперь бывать… пепелище… У нас было по комнате на человека… это считалось нормально для положения отца… Так что квартира была не слишком большая для отцовского уровня, кстати, за мной сейчас остались две комнаты – вот эта и отцовский кабинет с библиотекой. После его гибели все раскололось… что ты на меня так смотришь? Большая половина квартиры – у сестры с зятем. Они – в Париже… Вот та комната, гостиная, тоже им принадлежит, но сестренка просто не заперла ее, гостиная, она всегда у нас была общей площадью…

– Какое-то безумие… никогда со мной подобного не случалось, – сказала она и вновь потянулась ему навстречу; так прошел день, ночь, улучив момент, когда Петя отправился в магазин купить какой-нибудь еды, она позвонила тетке и на работу, сказав первое, пришедшее на ум, сообщила, что у нее бюллетень, думая вовсе не о работе и не о тетке, а о том, почему так долго не возвращается Петя. Встретив его на пороге с тяжелой хозяйственной сумкой в руках, повисла у него на шее; так и проскочил угарный остаток недели; они не отвечали ни на телефонные звонки, ни на звонки в дверь (кто-то раза три или четыре приходил и настойчиво звонил); Оля ушла с истончившимся лицом, с огромными беспокойными глазами, и Петя, вымыв посуду, кое-как прибрав свою комнату, попытался читать, но тут же бросил. Спать он тоже не мог и, присев к столу, часа за два набросал черновик давно задуманной статьи, правда, остро дискуссионной, о праве наследования при социализме, о плюсах и минусах существующего законодательства в данном вопросе; он увлекся, стал более тщательно, пункт за пунктом прорабатывать и обосновывать положение за положением и спохватился лишь к вечеру. В окнах уже сгущалась синева, телефон молчал. Беспокойно походив по гостиной, прислушиваясь и поглядывая на телефон, он быстро подошел к нему и решительно снял трубку. Набрав номер и услышав голос Оли, помедлил.

– Петя, ты? – услышал он ее далекий и грустный голос. – Прости, никак не могла позвонить… Это было ужасно, с тетей истерика… Петя, слышишь, ты меня не оставляй, будь со мной. Я тебе позвоню… Я сегодня не смогу прийти…

– Почему? Что, ну скажи, что?

– Ужасно, мне ее так жалко, она ведь старая и совсем больная, – говорила Оля, понизив голос. – Ты не представляешь, что мне пришлось вынести… Я тебя люблю, слышишь? – перешла она на шепот. – Больше не могу говорить, завтра в семь у тебя… Слышишь?

– Ага, не очень там давай себя терзать, – сказал он. – Тетка свое отжила, жду.

Положив трубку, он побрился, с наслаждением постоял под прохладным душем и, надев лучший свой костюм, светлый, спортивного покроя, через час уже был в небольшой прихожей перед Олей, обтянутой стареньким тренировочным костюмом, с мокрой тряпкой в руках.

– С ума сошел! – сказала она ему тихо, с нестерпимо вспыхнувшими и засиявшими глазами. – Уходи! Что ты наделал! Ты не представляешь, что сейчас начнется!

– Кто пришел? – раздался низкий, страдающий женский голос. – Ольга, кто пришел?

– Я сейчас, тетя, – отозвалась девушка, по-прежнему не отрывая от Пети взгляда. – Это… Это…

– Ваш новый родственник, Анна Михайловна, – громко сказал он. – Здравствуйте… можно войти?

На пороге в прихожей появилась невысокая седенькая женщина с нахмуренным воинственным лицом, с обмотанным в виде чалмы полотенцем на голове; она решительно обошла вокруг Пети, оглядывая его с головы до ног, как-то по-птичьи склонив голову, всем своим взъерошенным видом напоминая растревоженную, спугнутую с гнезда птицу. Неуверенно улыбаясь, Петя поворачивался вслед за нею, готовый ко всему, ко всякой неожиданности.

– Ольга! Брось же тряпку! – потребовала Анна Михайловна, обратив свой гнев на племянницу. – Приглашай гостя проходить, приведи себя в порядок и ставь чай! Мне тоже надо чуть-чуть взбодрить себя… простите, очень болит голова… давление подскочило под двести… Вам, к счастью, этого не понять… Надо полагать, вы и есть герой романа… тот самый Петя?

Удовлетворившись согласным кивком гостя, Анна Михайловна повела его в комнату, чуть ли не насильно усадила в старенькое кресло в углу и, забыв о голове, о давлении, о своем намерении взбодрить себя, остановилась напротив новоявленного родственника, скрестив руки на груди.

– Вот вы, значит, какой гусар, – сказала она теперь уже иным, потеплевшим голосом.

– Я люблю Олю, – сказал он, чувствуя себя под ее взглядом не слишком уверенно и даже начиная жалеть маленькую женщину за ее внутреннее смятение и боль, прикрываемую бодрым голосом, и проникаясь невольной симпатией. – Мы любим друг друга, Анна Михайловна… вы должны понять… не сердитесь на Олю…

– Вот, вот, вот, – перебила Анна Михайловна. – Любим, и все! Как будто до вас никто никогда не любил! Вы же не в пустыне, вокруг вас живые люди, изношенные, больные сердца…

– Анна Михайловна…

– Тетя, ну пожалуйста…

– Вот, вот, вот, именно старые изношенные сердца, – со злорадной настойчивостью повторила Анна Михайловна. – Было время, юноша приходил в дом родителей девушки, знакомились… а сейчас все где-то происходит, на этих ужасных массовках, в этих чудовищных дискотеках, немыслимая, отвратительная стадность… Массовый балдеж… Слово-то какое ужасное! – с удовольствием подчеркнула новое для себя словечко Анна Михайловна. – Ольга, что же ты?

– Иду, тетя, иду, сейчас заварю чай, – донесся из полуоткрытой двери в кухоньку голос Оли.