Потом струны смолкали, Иван Тимофеич закуривал папиросу, затягивался дымом, клал окурок на край стола и, аккомпанируя на гитаре, напевал: «Но-о-о-ченька, тё-о-о-мная»…

Служба была всё в жизни Ивана Тимофеича. Говоря о ней, он почти всегда воодушевлялся так же как и игрой на гитаре. Центром его мировоззрения был тот стол, за которым он ежедневно просиживал от 10 утра до 6 вечера, идеалом его был тот самый Игнатий Николаевич Савин, который знал больше, нежели секретарь управления, и который, по рассказам, дивно играл на гитаре. Никогда я не слышал от Ивана Тимофеича жалоб на переутомление или на одурение от работы, которая меня свела бы с ума своим однообразием.

И фразу в устах Евлампии Егоровны о том, что Иван Тимофеич, получивший первый чин, загулял, я понял именно в том смысле, в каком и надо было понять. Это вовсе не значило, что он на радостях запил, но это значило, что пульс его жизнедеятельности забился быстрее, и, сидя вечером у себя, я, признаться, поджидал возвращения Ивана Тимофеича, чтобы совершенно искренно порадоваться вместе с ним.

Часу в десятом он возвратился. Я слышал его громкие шаги по коридору, слышал, как хлопнулась дверь в его комнату, и как потом он спешно зажёг лампочку и принялся выдвигать ящики комода, шурша бумагой и ёрзая ногами по полу.

Полчаса спустя он постучал в дверь и, не дождавшись моего приглашения, вошёл, весёлый и сияющий. Крепко пожал он мою руку, извинился и присел на стул.

— Говорят, у вас большая радость? — первым начал я.

— Да… я теперь коллежский регистратор! — ответил он, и лицо его блаженно улыбнулось.

— Что же, теперь и жалованья будете получать больше?

— Нет, жалованье то же… Да мне на это наплевать! Важно то, что чин дали… Это ведь у нас хорошее предзнаменование! Только бы первый получить, а там и пойдёт дело!.. Теперь я выбрался на дорожку! Теперь хорошо!..

Он долго ещё говорил о преимуществах своего положения в чине коллежского регистратора, рисуя будущее в розовых красках и любуясь своим настоящим.

— Как же!.. — жестикулируя, продолжал он. — Вот сегодня поутру прихожу я в управление и — бац!.. Смотрю — все эти сторожа и курьеры ко мне с поздравлением… Что, думаю, не сон ли! Бегу на верх и там все чиновники: «Ура!..» Начальство-то ещё не было в управлении. Тут и пошло! Домой после занятий собираюсь, а эти курьеры опять с поздравлением, мол, на чаёк… Дал им мелочь… Пёс с ними — пусть побалуются!..

Иван Тимофеич провёл рукою по волосам, продолжая:

— Опять же и по службе повышение… Сегодня я уж в другом отделении занимался и за другим столом… Тут уж простых-то писцов нет, а всё с чинами… Да-а. Дело-то, положим, немного потруднее, ну, да привыкну!..

Поговорив ещё немного на тему новых служебных обязанностей, Иван Тимофеич встал, прошёлся по комнате и, остановившись передо мною, проговорил:

— Да… Вы извините, я бы вам обновку свою показал…

Не дождавшись моего ответа, он вышел к себе в комнату и через несколько минут снова пришёл.

Я не сразу узнал Ивана Тимофеича. На нём был одет вицмундир, со светлыми пуговицами и с петлицами на воротнике. Вицмундир был ему широк в плечах и в талии, отчего морщился на спине и свисал с плеч, зато красные руки Ивана Тимофеича высовывались из рукавов больше, чем на четверть.

— Купил сегодня у одной вдовы, на Выборгской стороне она живёт… Она — жена покойного товарища, у которого я гитару-то купил… Немного только велик, ну, да это пустяки, портному отдам — переделает… А сукно-то ведь замечательное!.. Право!..

Он поворачивался передо мною, осматривался, одёргивал рукава и всё спрашивал — хороша ли обновка, и успокоился только после того, как я высказал своё мнение.

Скоро мы распростились. Иван Тимофеич пожаловался на усталость и, крепко пожав мне руку, сказал, что пойдёт спать. Уходя, он продолжал осматриваться, выпячивал колесом грудь и пальцами оттягивал рукава вицмундира.

Для меня осталось тайной — скоро уснул Иван Тимофеич и в эту ночь после счастливого дня, или пил, лёжа в постели, просыпался и снова пил… А, может быть, его ласкали новые мечты, и на заре новой, как он говорил, жизни — его оставили прежние привычки, и к утру он уснёт трезвым…

Для Ивана Тимофеича началась новая жизнь — за это говорило всё его поведение. Правда, его рабочий день ничем не изменился, он также рано вставал, шёл на службу и возвращался в обычные шесть часов. Но зато он перестал быть хмурым, каким казался раньше. Ко мне он заходил почти каждый день, хотя и ненадолго, и всё говорил и говорил. Часто рассказывал он о своём новом начальстве или о работе, впрочем, называя её «каторжной», и всё же находя в этом, как мне казалось, что-то новое.