Сомневаться в правдивости рассказа карлика не было более возможности. Сергей был вне себя от негодования.

«Что же это, арестовать его пришли, что ли? Конечно, в этом не может быть сомнения… И ведь он должен был давно уж приготовиться к этому. Государыня была с ним милостива, но Зубов не дремал. Цесаревич предупреждал его, чтоб он ожидал всяких неприятностей… Однако ведь есть же всему предел и мера! Должен быть предел и власти этого бессовестного человека. Он мог на него клеветать; но ведь для такого образа действия, для такого оскорбления, для ареста в его собственном доме нужно же иметь что-нибудь в руках, какие-нибудь доказательства. Какие же доказательства могут быть? Он вел себя осторожно, он ничем себя не скомпрометировал. Он во все это время не позволил себе лишнего слова, говорил откровенно и по душе только в первые два-три дня по своем приезде, когда еще не огляделся. Да и с кем говорил? С Нарышкиным. Ведь не станет же дядя выдавать его, не такой человек!..»

Как бы то ни было, он поспешно оделся и вышел к дожидавшемуся его офицеру.

Ему навстречу поднялась толстая, высокая фигура. Лицо было ему незнакомо; но он сразу понял, что имеет дело с одним из высших представителей петербургской полиции.

— Что вам угодно? — спросил Сергей.

— Милостивый государь мой, — с легким поклоном отвечал незваный гость, — прежде всего я должен объявить вам, что вы арестованы и впредь до дальнейшего распоряжения обязаны не выходить и не выезжать из дома, никого не принимать, ни с кем не сноситься и не переписываться.

— Что такое? На каком основании? По чьему приказанию?

— По высочайшему повелению! — был ответ.

— Но в таком случае потрудитесь объявить мне мою вину.

— На это я не уполномочен. Я прошу вас провести меня в ваш кабинет и передать мне ваши бумаги.

Сергей побледнел от подступившей к его сердцу злобы. Все это было так дико, возмутительно и нежданно. Но несмотря на волновавшие его чувства, он все же нашел в себе силы остаться спокойным. Он сообразил, что рассуждать с этим господином ему не приходится, что для него даже унизительно вступать в какие бы то ни было объяснения. Следует подчиниться всему этому безобразию. Ну, что же, пускай роется в бумагах! Что же он найдет?

Он припоминал, что именно могло находиться в его бюро и письменном столе…

«Копии интересных дипломатических бумаг; но как чиновник иностранной коллегии я имею право держать их у себя. Затем что же?»

Он вспомнил вдруг, что между бумагами находится и его дневник, который по старой, с детства приобретенной стараниями Рено привычке он вел до сих пор, хотя и с большими перерывами.

«Что же, пусть читают, пусть читает негодяй Зубов!..»

Затем переписка: старые и милые письма Тани, два-три письма цесаревича, несколько писем Нарышкина, Рено.

«Пусть все читают, увидят, какой я вольтерьянец, быть может найдут многое для моего обвинения… в какие руки попадет все это!..»

— Сделайте милость! — проговорил он, приглашая толстяка следовать за собою.

Войдя в кабинет, он отпер бюро, письменный стол, книжные шкафы.

— Распоряжайтесь! — сказал он.

И присев к камину, он стал тоскливо следить за тем, как этот неизвестный ему человек перебирает то, до чего еще не касалась посторонняя рука, все эти тетради и листочки, в которых хранились следы его протекшей внутренней жизни.

«Таня, — думал он, — вот как я к ней еду. Эх, кабы он убрался поскорее!.. Напишу ей, пошлю со Степанычем. Наверно, цесаревич поможет мне в беде этой!..»

Он совсем позабыл, что ему только что было объявлено о запрещении с кем бы то ни было пересылаться или переписываться.

Между тем посетитель выбрал из всех ящиков все письма, все рукописи и обратился к Сергею:

— Нет ли у вас такого портфеля или шкатулки, чтобы уложить все это?

— Вы так все и возьмете с собой?

— Конечно!

— Послушайте, ведь тут есть многое такое, например, некоторые письма… их отбирать у меня нет никакого основания, и мне очень бы хотелось, чтобы они были оставлены!

— Это невозможно, я должен взять все.

— В таком случае вот шкатулка, вот портфель, там вот еще другой — выбирайте что угодно.

Толстяк живо распорядился.

— Теперь я удаляюсь, — сказал он. — Так помните же, государь мой, все, что я объяснил вам. Я надеюсь, что вы не вздумаете нарушить предписание?

— Не тревожьтесь, пожалуйста, я никуда не тронусь до тех пор, пока это странное недоразумение не выяснится.

Толстяк как-то повел плечами и вышел из кабинета. По его уходе Сергей тотчас же присел к столу и написал записку Тане. Он обернулся, возле него уже стоял Моська.

— Вот, Степаныч, отвези княжне, да скорей!

— Мигом, золотой мой, ни минутки медлить не стану.

Он тяжело вздохнул, сложив записку, сунул ее в кармашек камзола и вышел.

Минут через пять он, уже совсем одетый, спускался с лестницы во двор. Он хотел исчезнуть незаметно, не хотел, чтобы его видели солдаты, караулившие в парадных сенях. Он поедет на почтовых. Он уже спустился с лестницы и хотел отворить дверь, как вдруг чья-то крепкая рука схватила его.