Капитолина Ивановна поднялась с кресла и побагровела.

— Дурак ты! Вот что я тебе скажу! — крикнула она.

— Спасибо за ласковое слово.

— Да еще какой дурак-то! И на свете таких мало! А подумал ли ты о том, что коли старого человека взять да пересадить в новую землю — так он тут же и пропадет, зачахнет! Да понимаешь ли ты, что человеку нужно умереть в том воздухе, в каком он всю жизнь жил, на своем пригретом месте, что старого человека пожалеть надо! Я не о себе говорю, меня из моего гнезда никакими калачами не выманишь… И не только для тебя, дурака, а и ни для кого на свете я из домишка своего не двинусь… А попробуй — тронь отсюда отца с матерью… Ну и умрут, они умрут с тоски по своему гнезду…

— Да разве гнездо в вещах… Я думаю, что их гнездо в семье, в нас да в детях… И где будем мы, там и их гнездо будет.

— Эх ты! Жил себе, жил, нельзя сказать, чтоб уж очень мало времени — вон на виске-то уж седой волос пробиваться начал, а того сообразить не можешь, что каждый человек создан по-своему… Оно точно, есть такие люди, непоседы, цыгане такие, что им всю жизнь с места на место перебираться ничего не стоит, а есть и другие люди: возьми, переведи их на другое место — и пропадут. Так ты должен знать, что отец твой и мать из этих вторых людей будут… Всю-то жизнь на одном месте прожили, обстроились, обзавелись, каждая ведь пылинка, что вокруг них, им знакома, годами знакома… И вдруг их лишить всего этого! Да Иван Федорович, бедный, без огородца своего, без теплички, что станет делать?! Фу, нет, это такая пакость, что хоть и ждала я, боялась многого, а все же тебя почитала разумнее да добрее!

Михаил Иванович ничего не возражал, да и возражать ему было нечего. Он очень хорошо понимал и чувствовал, что Капитолина Ивановна права, что действительно, Иван Федорович и Марья Семеновна немыслимы в другой обстановке, чем та, которая их окружает многие годы.

Он должен был упрекнуть себя не то что в глупости, а в ином, чего ему бы не хотелось в себе видеть. Да, он думал только о себе, а о них, стариках своих, не подумал. Он не раз говорил себе мысленно за это время, да и Наде своей говорил, что теперь его обязанность любить их и беречь пуще глаза, а между тем задумал их погибель.

Несколько мгновений продолжалось молчание, во время которого Капитолина Ивановна, переваливаясь и отдуваясь, ходила взад вперед по комнате и метала грозные взгляды на Михаила Ивановича.

Наконец он проговорил:

— Вы правы, как и всегда, Капитолина Ивановна, я дурак, как вы говорите, и, может быть, даже хуже… Большое спасибо вам за то, что на разум меня наставили. Теперь я уже больше не заикнусь о переезде папеньки и маменьки в Петербург.

Капитолина Ивановна развела руками:

— Прекрасно! А сам-то все же едешь?

— Еду!..

— Так, значит — из огня да в полымя? Из одной их погибели, да в другую?!

— Нет, Капитолина Ивановна… Я еще ничего не знаю и не могу решить, но обещаюсь вам, что все у нас как было, так и останется по-старому… Ни Надя, ни дети не тронутся отсюда… И если мне придется всю мою деятельность иметь в Петербурге… ну что же — я стану кочевым человеком, благо, это теперь возможно — и в каждый свободный день буду в Москву возвращаться… Довольны вы?

— Вижу я, что теперь уж ты меня за дуру почитаешь, батюшка!.. Чего мне быть довольной, чего ты мне очки-то втираешь, чего глаза отводишь? Выдумал фортель — и думает, все решил! Знаем мы эти переезды… Ну и станешь как угорелый метаться… Надолго тебя хватит! В полгода разболеешься, а то на проклятой чугунке шею тебе свернут.

Михаил Иванович подошел к ней и с улыбкой стал целовать ее, в то время как она от него отбивалась.

— Да не задабривай… Нечего лизаться… Видно, ничего путного от тебя не добиться!..

— А вы не пророчьте разных ужасов, чего каркать — вы не ворона… — в тон ей говорил он. — Ну, слушайте, Капитолина Ивановна, там видно будет, что и как, только знайте, что мое неизменное решение — не покидать папеньку и маменьку и что теперь, когда мне все ясно, я даю вам слово, слышите — даю слово, что все будет по-старому и ничего не изменится у нас в доме. А об остальном говорить теперь рано…

Капитолина Ивановна, видимо, успокоилась, взяла его за руку и, проговорив: «Пойдем-ка, пойдем!» — повела его в спальню.

— Вот Бог!.. Вот образа! — сказала она, указывая ему на киот. — В Бога-то ты веришь?

— Вы знаете, что верю.

— Ну, так побожись, побожись мне, что от своих слов не отступишься!

Он перекрестился.

— Теперь вот поцелуемся!

Они крепко обнялись.

— Что же ты, прямо домой едешь?

— Домой.

— Так подвези меня.

— Отлично…

— Ну и ступай в гостиную, подожди, а я приберусь немного…

Он вышел из спальни и, поджидая ее, серьезно задумался.