Бросить вызов судьбе — не всегда верное средство добиться успеха. Несмотря на отделанный с большими затратами зал, несмотря на музыкантов и танцора, публика гнушается Блистательным театром. А между тем Мадлена Бежар несомненно наделена дарованием настоящей трагической актрисы. Таллеман де Рео пишет, что она была великолепной Эпихаридой (в «Смерти Сенеки» Тристана Л'Эрмита). Скюдери, увидев ее в роли Софонисбы [56] (в пьесе Мере), посылает ей такое любезное четверостишие:

Мадлена в самом расцвете молодости. Нежный цвет лица (лилейная белизна рыжеволосых!) смягчает ее недостатки, подчеркивает достоинства. Но ее товарищи! По свидетельству того же Таллемана де Рео, ее основной партнер, Мольер, хорош только в комедии. Он высокого роста, неплохо сложен; возраст у него обаятельный — закат отрочества; но ему не хватает благородно-гордой посадки головы (из-за коротковатой шеи) и изящества движений. В его круглом, еще по-детски румяном лице нет ничего героического. Видно, что он не может всерьез поверить в то, что говорит, как ни старается. Остальные члены труппы тоже не нашли еще своего амплуа и грешат той же профессиональной беспомощностью. Знатоков не обманешь: достаточно сравнить этих новичков с испытанными бойцами Бургундского отеля или смельчаками из Маре. Что же до простого зрителя, то ему на самом деле нравится только грубый фарс. Литературные претензии молодой труппы его сбивают с толку и разочаровывают.

Напрасно Блистательный театр добивается при посредстве Тристана Л’Эрмита покровительства Гастона Орлеанского, единственного брата короля. Напрасно они, расторгнув арендный договор на зал «Метайе», перебираются в зал для игры в мяч «Черный крест», в квартале Сен-Поль. Напрасно труппа, еще прочнее связав себя дополнением к первоначальному контракту, залезает в долги, чтобы украсить зал: строятся лишних шесть лож, их обивают голубой тканью с вышитыми на ней желтыми лилиями и шерстяной бахромой. Выручки, в сущности, нет. Зато есть долги: за помещение, за столярные и плотницкие работы, за ткани и реквизит, за белье и свечи, привратнику за службу — и так далее. Они занимают деньги, чтобы уплатить основным кредиторам, избежать неминуемых преследований. Кое-кто из актеров — те, что поблагоразумнее, — отступаются, уходят, исчезают. Мольер, Мадлена, еще несколько верных остаются, хранят надежду — на что, бог весть. Один из кредиторов (не будем оказывать ему чести, «увековечивая» его жалкое имя!) требует наложить арест на «ткани, ложи и театральные декорации». Ему подпевает привратник, заявляя блюстителям закона, что «в те дни, когда вышесказанные актеры представляли комедии в вышесказанном зале для игры в мяч «Черный крест», выручка была так мала, что ее и на оплату расходов не хватало». Их примеру следуют и другие заимодавцы, поставщики. Их можно понять, но лишь отчасти — слишком уж явно они злоупотребляют положением, то есть неопытностью молодых актеров. В конце концов Мольера сажают в Шатле. 2 августа 1645 года он посылает такое прошение гражданскому судье:

Его освобождают. Но 4 августа сажают снова по иску некоего Дюбура. Спасает его поручительство доброго Леонара Обри, мостильщика. Леонар Обри по нраву заслуживает эпитет «добрый»; он без долгих разговоров ссужает 320 ливров актерам мольеровской труппы, чтобы избавить их от преследований других заимодавцев! Вскоре и костюмы закладывают и продают с торгов. Мари Эрве платит, сколько может. Жан II Поклен, спасая честь семьи, удовлетворяет Леонара Обри и многих других кредиторов. Блистательный театр прекращает свое существование. В октябре 1645 года Мольер покидает Париж. Мадлена, ее мать и другие члены семейства Бежар, разоренного этим предприятием, присоединятся к нему на следующий год. Бегство Жана-Батиста от толпы кредиторов едва ли его украшает. Такое поведение в подобных обстоятельствах можно с полным правом назвать неблаговидным и попросту непорядочным. Но нужно принимать во внимание и его молодость (двадцать три года), и особенно, как мне кажется, тот факт, что общество его отвергло. Он предпочитает скорее исчезнуть, чем гнить заживо в застенках Шатле или медленно опускаться все ниже. Он все ставит на карту — и с этой минуты начинает быть самим собой.

Ле Буланже де Шалюссе:

Гримаре путает даты и факты:

Не «четыре или пять лет» Мольер вел беспокойную жизнь странствующего актера, а целых двенадцать. И вовсе не покровительство принца де Конти облегчило труппе возвращение в столицу; напротив, Конти стал святошей и объявил себя врагом театра.

В этих двенадцати годах бродяжничества и приключений в поисках заработка Брюнетьер [60] справедливо увидел «историю тех плодотворных «годов странствий и учения» [61] , про которые у Гете Вильгельм Мейстер — тоже актер — рассказывает лишь то, что относится к области чувств и серьезных размышлений». Известно, что Гете так горячо любил Мольера, что каждый год перечитывал все его сочинения.

Без преувеличения можно сказать, что провал Блистательного театра был для Мольера первой большой удачей. Он вырос в ограниченной духовно среде, воспитывался у иезуитов, подлинных мастеров в нелегком искусстве подавлять человеческую индивидуальность (но потихоньку, осторожно, исподволь, идя на тысячу притворных уступок), бывал у советника Люилье и его приятелей-либертинов. Что бы с ним стало, не будь этого благодетельного опыта жизни в провинции? Он бы любил комфорт и изящные безделушки, общался бы с законодателями литературных мод, подражал бы им во всем — и стал бы каким-нибудь неприметным, ныне давно позабытым писателем. Он добивался бы успеха и положения в обществе — а может быть, наоборот, обманутый в своих надеждах, без гроша в кармане, он скатился бы на самое дно, как бедняга д'Ассуси, Сент-Аман [62] и множество других, которые превратились в завсегдатаев кабаков, попрошаек, мошенников и развратников. Париж накануне дурного, тревожного, полного интриг и бед периода своей жизни — Фронды. Мольер мог бы бесповоротно скомпрометировать себя, растратить душевное благородство и артистический дар. Но судьба удаляет его из Парижа. Он вернется только после того, как волнения улягутся. Людовик XIV, который так никогда и не простил фрондеров, не стал бы покровительствовать и помогать Мольеру, как он это делал, если бы тот оказался хоть немного замешанным в антимонархическом заговоре. В годы, отмеченные безрассудными авантюрами на грани гражданской войны, когда буржуа и аристократы, которые терпеть друг друга не могут, становятся союзниками, Мольер далеко от Парижа, в провинции. Он живет не среди горсточки петиметров, говорящих на своем вычурном наречии, а среди народа, настоящего народа; и такое сближение ему было необходимо. Он учится понимать невзгоды и унижения, выпадающие на долю простых крестьян и самых мелких буржуа из самых маленьких городков, — а заодно и их врожденную, естественную жизнерадостность, их хитрости, инстинктивную недоверчивость и бескорыстную доброту. Одновременно он накапливает умение обращаться с публикой, заставлять ее смеяться и плакать по его воле. Он так хорошо образован, такой истый, коренной парижанин, что дух провинциальности не может притупить остроту его ума, отяжелить его манеру выражаться, лишить его мысль быстроты, а взгляд — проницательности. Чистый деревенский воздух, южное солнце вернут краски на его лицо, закалят его физически, что так ему пригодится в Париже, когда придется исполнять тройные обязанности — автора, главы труппы и актера! Царящее вокруг грубоватой веселье и растущий успех развеют угрюмость, которая мешает ему и огорчает его друзей. Наконец, эта жизнь, где беды и радости делит и бодро переносит вся труппа, где каждый не жалеет таланта и труда ради общей удачи, пробуждает в его изголодавшемся по дружбе сердце на редкость сильное чувство товарищества. Труппа станет для него семьей: вот почему на стольких крестинах он будет крестным отцом, на стольких свадьбах — свидетелем, вот почему он будет так заботливо воспитывать сирот труппы, выводить их в люди. Разумеется, актерское братство зародилось до него. Но похоже, что именно он, укрепляя и упорядочивая еще случайные, непрочные связи, нашел те формы, в которых это братство существует и поныне.