На самом деле Мадлена вовсе не отказывает все свое состояние Арманде. Луи Бежар наследует строительный участок в предместье Сент-Антуан и ренту. Поясним. У Мадлены немногим более 20 000 ливров в наличных деньгах. Она могла бы просто отдать их Арманде из рук в руки; было бы естественно, чтобы она это сделала для своей дочери. Вместо того она поручает своим душеприказчикам, в частности художнику Миньяру, обратить эту сумму в «наследственное имущество», доходы с которого должны выплачиваться в виде пожизненной ренты из расчета 400 ливров Луи Бежару, 400 ливров Женевьеве и 400 ливров Арманде; излишки назначаются на богоугодные дела. Приписка изменяет это последнее указание: она позволяет Арманде распоряжаться остатком по своему усмотрению. Мадлена оговаривает, что по смерти Луи и Женевьевы Арманде должны отойти обе их ренты, но не права собственности на имение. Если учесть, что Луи кроме ренты в 400 ливров получает участок в предместье Сент-Антуан, похоже, что предпочтение отдается ему. Для Арманды предусматриваются преимущества только в будущем. Намерения Мадлены предельно ясны: она делит свои деньги поровну между братом и двумя сестрами; кого она хочет обеспечить — это Эспри-Мадлену [128] , свою крестницу, и ее будущих детей, а не Арманду. Если предположить, что Арманда ее дочь, нельзя понять, почему она лишает Арманду 800 ливров ренты и участка в предместье Сент-Антуан. Напротив, совершенно естественно, чтобы Мадлена позаботилась о будущем Эспри-Мадлены и составила завещание соответствующим образом. Мы видим, какую решающую важность обретает анализ этого текста.

Итак, подлинные, повторяющие, подтверждающие друг друга документы устанавливают личность Арманды. Слишком много почтенных, очень близко знающих Бежаров и Покленов людей поставили свои подписи под этими бумагами, чтобы оставалось хоть малейшее сомнение в их достоверности. К тому же это значило бы обвинять государственных чиновников в постоянном, систематическом мошенничестве. Невозможно вложить в эти бумаги какой-то иной смысл: они не содержат ничего, кроме того, что в них сказано.

Нашу гипотезу поддерживают еще три довода, правда, неодинаковой важности, но столь же убедительные, как сами документы:

— Первый: Мольер, если и не был образцом добродетели, всегда оставался слишком нравственным и уважающим приличия человеком, чтобы жениться на собственной дочери. Конечно, это не более чем наше личное ощущение; но подчеркнем, что множество свидетельств подтверждают безупречную порядочность Жана-Батиста.

— Второй: после жалобы Монфлери — или, вернее, после его подлого доноса — Людовик XIV не только не возбуждает преследований против Мольера и даже не лишает его своего покровительства, но и соглашается стать крестным отцом у старшего сына своего любимого актера. Благочестие короля показное; оп поглощен своими любовными похождениями и удовольствиями: лишнее основание проявлять особую щепетильность в вопросах морали, чтобы не раздражать политически опасное духовенство. У короля в распоряжении полиция. Очевидно, что если бы происхождение Арманды было хоть сколько-нибудь сомнительным, король не дал бы своего имени ребенку, родившемуся, может быть, от кровосмесительного брака.

— Третий и, на мой взгляд, решающий: церковь, а точнее, Общество Святых Даров, после «Тартюфа» выбивалась из сил, чтобы опорочить Мольера. Мы увидим, как один священник дошел до того, что требовал костра, в предвкушении адского пламени, для этого «дьявола во плоти». Святоши неусыпно следят за личной жизнью каждого, при надобности поощряя доносчиков, без зазрения совести вынюхивая сведения в ближайшем окружении подозреваемого, образом действий напоминая скорее полицейскую организацию, чем благочестивое братство. А ведь кровосмешение считается самым чудовищным из преступлений, наказуемым смертью, и притом — как кстати! — через сожжение. Мыслимо ли, чтобы Шайка святош упустила возможность такой кары для Мольера, если он этой каре подлежал? Своим «Тартюфом» он возбудил ненависть столь яростную, что никаких иллюзий на этот счет не остается. Можно не сомневаться, что уж интимную жизнь Мольера святоши разглядывали в лупу. Они были бы счастливы запутать его в какую-нибудь скверную историю, куда и сам король не мог бы вмешаться. Как они злорадствовали бы, если б раскопали, что Мольер женился на своей дочери, на худой конец — на дочери своей бывшей любовницы, как ухватились бы за такое средство нападения на противника! Но, несмотря на самые дотошные разыскания, на все ловушки и сети, они не обнаружили ничего, что представляло бы интерес для правосудия или общественного мнения, ничего предосудительного с точки зрения закона или морали. В потоке брани по адресу Мольера — ничего, что касалось бы его брака или происхождения Арманды. Для того, кто хоть немного знаком с практикой и методами слежки Общества Святых Даров, тщательно процеживающего события частной жизни каждого человека, каждого квартала, такое молчание о многом говорит.

Итак, что же следует извлечь из этой груды доказательств? Истину. Истину, которая, может быть, не всем понравится, потому что она не украшена мишурой романтики или скандала. Арманда — дочь Мари Эрве, родившаяся после смерти отца, Жозефа Бежара, и сестра Мадлены, а также Луи и Женевьевы. Мольер совершил лишь неосторожность, женившись на сестре своей любовницы и дав тем самым повод к злословию и сплетням. Вот и все! Остальное — только нелепая легенда, сочиненная завистливыми комедиантами, не слишком разборчивыми в средствах соперниками и полуголодными журналистами. Шли годы, каждый биограф пересказывал своих предшественников, и легенда постепенно «совершенствовалась», обрастала подробностями, как снежный ком. Если мы приложили столько усилий к тому, чтобы ее разрушить, то, разумеется, не из наивного стремления представить Мольера святым, а из уважения к истине. Не для того, чтобы оправдать Мольера любой ценой, а потому, что в его случае правда всегда превосходит вымысел, каким бы увлекательным и дразнящим воображение этот вымысел ни был. Кроме того, нужно было разобраться в «деле Арманды», выяснить, оказалось ли у Мольера достаточно малодушия, чтобы поддаться кровосмесительной страсти, и достаточно храбрости, чтобы бросить такой опасный вызов обществу, — или он совершил лишь извинительный проступок, женившись на молоденькой сестре своей старой любовницы. История эта важна не только сама по себе, здесь ключ к характеру Мольера. А теперь, после необходимых объяснений, мы можем закрыть папку с документами и, оставив позади эти трудности, снова поплыть по течению нашего рассказа.

Эти стихи, посланные Шапелем своему другу Жану-Батисту, оставались бы загадкой, если бы сам автор не позаботился их разъяснить: «Вы покажете эти изящные стихи только мадемуазель Мену; ведь речь в них идет о ней и о вас».

Мадемуазель Мену — это Арманда. Она получила такое прелестное прозвище благодаря своей хрупкости: мадемуазель Меню [130] , или из-за рано приобретенного умения ластиться по-кошачьи: мадемуазель Мину [131] . Совсем маленькой она ездила за труппой Мольера вместе с Мадленой Бежар и Мари Эрве. Ее след можно отыскать в Лионе, в 1652 году. Она играет роль юной нимфы Эфиры в «Андромеде» Корнеля. Она растет как дочь труппы — из города в город, от спектакля к спектаклю, среди актерских интриг, пирушек и перебранок, учась кое-как, набираясь познаний из комедий или из соленых шуток, которыми обмениваются друзья ее сестры и завсегдатаи кабачков. Но она неглупа, тонка как стрела умом и станом. Мольер к ней привязан. Он обращается с ней как с дочерью, дает ей уроки, не подозревая, разумеется, о том, что со временем на ней женится. Он чувствует исходящее от нее смутное, невинно-порочное очарование еще девочки, но одновременно уже наполовину женщины, мешающей первые уловки кокетства с ребяческими проказами. Арманда забирается к нему на колени, обвивает его шею тонкими ручками, целует его — она видела, как это делают, — и называет его «мой муженек». Он принимает игру. Но смех и шалости не развеивают странного волнения, которое вызывают в нем слова «мой муженек» и эти по-детски милые нежности. Нет, конечно, ни о чем дурном он не помышляет; а все же его непостижимо тянет к ласковой маленькой подружке; и он, который уже так глубоко познал сердца людей, своего сердца не остерегается. Арманда подрастает. С годами она становится дразняще привлекательной. Красавицей ее не назовешь, но ее взгляд, ее обаяние имеют власть, о которой она начинает догадываться. Мольер, наверно, долго колебался, боролся с собой: не из-за происхождения Арманды и возможных последствий, а из-за разницы в возрасте. Он, который так безжалостно насмехается над стариками, волочащимися за молоденькими девушками и поделом одураченными, он, который так красноречиво защищает право юных любить и выбирать друг друга, — вот он и сам попался в эту ловушку! Ему сорок лет; Арманде едва исполнилось двадцать. Ее обвиняют — похоже, без особо веских оснований — в том, что она была порочна чуть не с детских лет, что ею двигало честолюбие. Чувствуя в себе призвание актрисы, она якобы желала не преодолевать ступенька за ступенькой путь к вершинам профессиональной карьеры, а взлететь туда одним броском, сразу же получив главные роли. Единственным способом беспрепятственно этого добиться было женить на себе Мольера. Все это очень легко сказать. Для нас же дело не в том, чтобы кого-то оправдать, кого-то осудить, а в том, чтобы попытаться сквозь путаницу показаний в этом судебном разбирательстве пробиться к обеим истинам — истине поступков и истине намерений, то есть к психологической правде, которая одна только и имеет значение. Из-за странных обстоятельств ее рождения, из-за той боли, которую она причинила Мольеру, к Арманде почти всегда были несправедливы. Тут тоже сохраняют силу сплетни современников, нападки Гримаре, озабоченного лишь тем, чтобы обелить своего героя, порой за счет его близких. Нет человека, который был бы скроен из одного куска. Положим, Арманда честолюбива; но столь же вероятно, что ее почти дочерняя привязанность к Жану-Батисту со временем была помножена на бесконечное восхищение писателем. У юного существа от восхищения до любви рукой подать, потому что восхищение всегда смешано с самым нежным участием. Сочинения, уже написанные и будущие, широко раздвигающие границы обыденного существования, подменяют живого человека, из-под чьего пера они выходят. Молодая женщина видит перед собой не мужчину, но пылкие мечты, им вызванные. Она жаждет проникнуть в этот мир, который он создал, который он еще создаст. И чего же лучше, чем заставить его полюбить себя, быть всегда рядом с ним? История очень банальная, хотя и упоительная. Пробуждение иной раз бывает мучительно, но то, что прожито, не изглаживается, не забывается. Этим и объясняется поведение Арманды после смерти Мольера, долго остававшееся загадкой. А между тем оно так понятно; именно в тех трудных обстоятельствах Арманда проявит свою подлинную сущность и, защищая дело мужа, узнает сама себя. За капризами, кокетством, женским эгоизмом — какая внезапно откроется верность мертвому, какое величие! Но, разумеется, скажут, что она руководствовалась соображениями собственной выгоды, чтобы не потерять авторские гонорары покойного. Все, что делает Арманда, неизменно оборачивается против нее.

Итак, он понимает, что любит ее. Он хочет, чтобы она принадлежала ему одному. Он не может без нее обойтись. Мы уже говорили — Мольер не то чтоб отъявленный ветреник и ловелас, но и никак не образец добродетели. Он обманывал Мадлену с другими актрисами, которые, конечно, только того и ждали. Мадлена по доброте душевной, а может быть, сама занятая другими поклонниками, смотрела на это сквозь пальцы: Мольер всегда к ней возвращался. Они были не только и не столько любовниками, сколько друзьями, товарищами, делавшими одно дело. Как вела себя Арманда перед лицом страсти, которую она зажгла и, без сомнения, верила, что разделяла? Сопротивлялась ли она или, напротив, тащила старичка к алтарю? В Полном собрании сочинений Мольера есть такое любовное стихотворение — единственное, но, на наш взгляд, многозначительное: