— Мама, ты не больна?

Или то была Лауренция, приподнимавшаяся на ципочки, чтобы достать до ея губ…

–—

Наконец гроза разразилась, внезапно, без всякаго видимаго повода. Тесье проводил в палате ужасную неделю. Дело шло о бюджете и в частности предстояла борьба из за сумм, отчисляемых на нужды церави, “budget des cultes”. Но радикальное большинство еще держалось. После трехдневной баталии, богатой всевозможными осложнениями, атака консервативной партии была отбита слабым большинством. Мишел оставался на своем посту, проявляя такую стойкость, такую энергию, что можно было подумать, будто он вкладывает всю дугпу в эти дебаты, и в тоже время терзаясь при мысли, что успех его тактики налагает на него новое бремя, которое украдет у него еще несколько из редких и без того минут счастья. Занятый, нервный, тревожный, он подавлял в себе эти чувства и напрягая всю свою волю, шел вперед. И одна только Сусанна, из тех, кто наблюдал за ним среди парламентской схватки, могла-бы угадать, что все эти возвышенныя слова, которыя повидимому заставляли трепетать его могучий властный голос, эти пламенные жесты оратора, все это оставляло его в глубине души совершенно равнодушным. Что бюджет, министерства, победа или провал его партии, совершенно его не занимают, как он ни распинается с трибуны.

Что он бросается в свалку только для того, чтобы заглушать муки сердца; что наконец, в минуту полнаго кризиса, когда страсти наэлектризовывают парламентскую чернь и она беснуется и ревет вокруг него, как ураган вокруг мачты, он думает о ней, все лишь о ней, ни о чем кроме ея.

В субботу, после последних усилий и поражения, Мишель вернулся домой, вместе чувствуя себя и счастливым, от сознания, что исполнил долг свой до конца, и утешая себя тем, что хотя и был побежден, но не может себя упрекнуть ни в единой уступке. В то же время он до того устал, что ему только и мечталось, кас он завалится спать. Дети были в маленькой гостиной с матерью. Он почти весело обнял Анни, взял Лауренцию к себе на колени, и вскричал, играя с ея локонами:

— Ну, кончено… Ух, давно пора! Теперь я просплю всю ночь, а завтра буду отдыхать… Кстати,— прибавил он безпечным тоном,— я встретил Бланку, и просил ее придти провести воскресенье с нами.

Анни, любившая Бланку, захлопала рученками. Но из груди матери, полубезсознательно, почти против ея воли, излетел крик:

— Я не хочу!..

Она почувствовала, что час объяснения наступил, что она более не в силах себя сдерживать. Она быстро отослала детей, сказав им, что их позовут обедать, и оставшись наедине с мужем, ждала.

— Как, ты не хочешь, чтобы Бланка обедала у нас в воскресенье? — спросил Мишель, усиливаясь принять удивленный вид и одолеть свое волнение.— Почему? Что с тобою?

Она поднялась и подошла к нему.

— Что со мною? — произнесла она трепещущим голосом, меряя его взглядом.— Ты спрашиваешь, что со мною?

Морщина, пересекшая ея лоб, ея бледность, решительное выражение ея лица, в котором сверкали молнии гнева, дали понять Мишелю, что наступила роковая минута.

Собравшись с силами, призвав все свое хладнокровие, он отвечал безстрастным тоном, следуя инстинктивно этой тактике лжи, которая одна представилась ему исходом:

— Я не поннмаю, что ты хочешь сказать…

Она не дала ему продолжать:

— Не говори мне ничего… Ты солжешь… И это будет безполезно: я все знаю!..

Он попытался отклонить удар:

— Все?.. но ничего нет!.. Ничего, клянусь тебе!..

Она вновь перебила его:

— Замолчи!.. Я видела!.. О, давно уже… В тот день, когда приехал Монде… Она сидела в этом кресле… здесь… В ты был у ея ног, она ласкала твои волосы, а ты ей шептал всякия нежности… Я отворила дверь, увидела вас и опять вышла… Вы ничего не слышали, не заметили… Вы были в забытьи… В двух шагах от меня, от детей…

Мишель бледнел, слушая ее. Невозможно было никакою ложью опровергнуть то, что она видела собственными глазами.

Он понял это и решил защищаться иначе:

— Успокойся,— сказал он,— я не буду лгать, не буду отпираться… я уже достаточно лгал, и это мне не дешево стоило. Но не упрекай меня, я это делал для тебя!

Сусанна хотела протестовать; с своей стороны, он жестом остановил ее и продолжал:

— Да, я это делал для тебя, желая, чтобы ты как можно долее не знала о несчастии… да, о несчастии, против котораго мы ничего не можем сделать, и не страдала бы… Мы лгали, жалея тебя и это не единственная жертва, которую кы принесли ради тебя… Мы любим друг друга, это правда, но тут и все, слышишь ты? Мы понимаем, что никогда не будем принадлежать друг другу…

Сусанна с горечью усмехнулась.

— Ты не любовник еще ея? — вскричала она,— ты это хотел сказать, неправда ли? Но мне разве от этого легче!.. Я предпочитала бы, чтобы она была твоею любовницей: ты бы ее меньше любил!.. Ах, так только ты и можешь сказать в свою защиту! Но оставим это… Скажи мне лучше, что ты намерен делать… потому что, ты понимаешь, надо это чем нибуд кончить… Человеческия силы имеют предел, а я слишком страдала и не могу больше! Теперь твоя очередь. И Сусанна упала в кресло, закрыв лицо руками, между тем как Мишель возбужденно ходил ввад и вперед по комнате:

— Я сделаю все, что тебе угодно, Сусанна,— сказал он наконец мягко, заглядывая в лицо своей жене.

Она недоверчиво посмотрела на него.

— Да,— повторил он,— я сделаю все, чего ты ни потребуеш. Ты страдаешь: если бы ты знала, до чего мне больно это видеть!.. Бедная моя, неужели ты думаешь, что я сам не страдал? Ах, еслиб ты знала, каково мое счастье, в которому ты ревнуешь, ты успокоилась бы! Вот ужь несколько месяцев, что я живу, в постоянной тревоге, презирая, ненавидя самого себя и трепеща перед мыслью о роковом конце, думая о том, как ты будешь страдать по моей вине… а между тем сделать ничего нельзя.