— Посадите его под замок.

Ни слова больше, ни слова меньше. Только очи пана полицейского инспектора Брауна на минуту зажглись каким-то особенным сладострастным огоньком. Швейк поклонился и с достоинством произнёс:

— Я готов, господа. Как я понимаю, «под замок» означает — в каталажку, а это не так уж плохо.

— Особенно-то у нас здесь не распространяйтесь, — сказал дежурный полицейский, на что Швейк ответил, что человек он скромный и с благодарностью примет всё, что ему предоставят.

В камере на наре сидел какой-то задумчивый господин. По его апатичному виду можно было заключить, что в нём при скрипе ключа в дверях даже не шевельнулась надежда, что, может быть, это ему отворяют дверь на свободу.

— Моё почтение, — сказал Швейк, присаживаясь к нему на нары. — Не знаете ли приблизительно, который теперь час?

— Что мне до времени? — ответил задумчивый господин.

— Здесь недурно, — налаживал Швейк разговор. — Нары из струганого дерева.

Серьёзный господин не ответил, встал и заметался в узком пространстве между дверью я нарами, словно на пожаре.

Швейк, между тем, с интересом рассматривал надписи, нацарапанные на стенах.

Господин, бегавший между дверью и нарами, словно на состязании в марафонском беге [16] , запыхавшись, остановился, сел на прежнее место и вдруг завопил:

— Выпустите меня отсюда! Пет, они меня не выпустят, — сказал он, — но выпустят. Я здесь уже с шести часов утра.

На него вдруг нашёл припадок общительности, он поднялся со своего моста и обратился к Швейку:

— Нет ли у вас при себе ремня, чтобы покончить со всем этим?

— С большим удовольствием могу вам услужить, — ответил Швейк, снимая свой ремень. — Я ещё ни разу не видел, как вешаются на ремне… Одно только досадно, — заметил он, оглядев камеру, — тут нет ни одного крючка. Оконная ручка вас не выдержит. Как-нибудь, может быть, повеситесь на наре, на косяке. Один монах из доминиканского монастыря — так тот из-за молодой еврейки ухитрился повеситься на распятии. Меня, знаете ли, вообще очень интересуют самоубийцы.

Задумчивый господин, которому Швейк сунул в руку ремень, взглянул на ремень, отшвырнул его в угол и заревел, грязными руками размазывая но лицу слёзы и причитая:

— У меня дети, а я здесь за пьянство и за безобразия! Иисус, Мария! Бедная моя жена! Что мне скажут на службе! У меня дети, — а я здесь за пьянство и за безобразия… — и так далее, до бесконечности.

— Садите себе спокойно и ждите развития дальнейших событий, — сказал Швейк. — Если вы чиновник, женаты и у вас есть дети, то дело обстоит, признаться, чрезвычайно скверно. Вы, если не ошибаюсь, уверены, что со службы вас выгонят?

— Трудно сказать! — вздохнул тот. — Дело в том, что я сам не помню, что я такое натворил. Знаю только, что меня откуда-то выкинули, а я рвался туда, чтобы закурить сигару. А началось всё так хорошо… Видите ли, начальник нашего отделения справлял свои именины и позвал нас в винный погребок, потом мы попали в другой, в третий, в четвёртый, в пятый, в шестой, в седьмой, в восьмой, в девятый…

— Не желаете ли, я вам помогу считать, — вызвался Швейк. — Я в этих делах разбираюсь. За одну ночь я раз был в двадцати восьми разных местах, но, честное слово, нигде больше трёх кружек пива не пил.

— Словом, — продолжал несчастный подчинённый начальника, так блестяще справлявшего свои именины, — когда мы обошли с дюжину кабачков, мы обнаружили, что начальник-то у нас пропал, хотя мы его предварительно привязали на верёвочку и водили за собой, как собачонку. Тогда мы отправились разыскивать его и в результате сами потеряли друг друга. В конце концов я очутился в одной из ночных кофеен на Виноградах, в очень приличном заведении, где я пил ликёр прямо из бутылки. Что я делал потом — не помню… знаю только, что уже здесь, в комиссариате, когда меня сюда привезли, оба полицейские рапортовали, что я напился, вёл себя непристойно, отколотил одну даму, разрезал перочинным ножом чужую шляпу, которую снял с вешалки, разогнал дамскую капеллу, публично обвинил обер-кёльнера в краже двадцати крон, разбил мраморную доску у столика, за которым сидел, и умышленно плюнул в кофе незнакомому господину за соседним столиком. Больше ничего я не делал… хотя всего не помню, может быть, и ещё чего-нибудь натворил… Поверьте, что я порядочный, интеллигентный человек, который не думает ни о чём другом, как о своей семье. Что вы на это скажете? Ведь я по природе своей вовсе не буян.

— Небось, нелёгкая была работа разбить эту мраморную доску. Или вы её раскололи с одного маху? — с интересом спросил Швейк.

— С одного маху, — ответил интеллигентный господин.

— Тогда вы пропали, — задумчиво сказал Швейк. — Вам докажут, что вы научились этому после долгой тренировки. А кофе, в который вы плюнули, был без рому или с ромом?

И не ожидая ответа, пояснил:

— Если с ромом, то хуже, потому что дороже. На суде всё подсчитают и подобьют итог, чтобы как-нибудь подвести под серьёзное преступление.

— На суде?… — малодушно пролепетал скромный отец семейства и, повесив голову, впал в то неприятное состояние духа, когда человека мучают угрызения совести.

— А знают дома, что вы арестованы, или они узнают об этом только из газет? — спросил Швейк.

— Вы думаете, что это появится… в газетах? — наивно спросила жертва именин своего начальника.

— Вернее верного, — последовал прямой ответ, ибо Швейк никогда но имел привычки скрывать что-нибудь от собеседника. — Читателям очень понравится. Я сам всегда с удовольствием читаю заметки о пьяных и их бесчинствах. Вот недавно в трактире «У чаши» один посетитель выкинул такой номер: разбил сам себе голову пивной кружкой. Подбросил её кверху, а голову подставил. Его увезли, а утром мы уже об этом читали в газетах. Или, например, дал я раз одному катафальщику по роже, а он мне сдачи. Для того, чтобы нас помирить, пришлось обоих арестовать, а в вечорке всё уж было прописано… Вам остаётся только одно: послать в редакцию опровержение, что опубликованная заметка вас не касается и что с этим однофамильцем вы не находитесь ни в родственных, ни в каких-либо иных отношениях. А домой пошлите записку, попросите вырезать и спрятать это опровержение, чтобы вы могли его прочесть, когда отсидите свой срок.