Чуть заметная улыбка блуждала на потемневшем лице пана Скшетуского, однако рыцарь помалкивал и даже потом ни князю, ни кому другому о смятении пана Заглобы перед битвой не рассказал. Пан же Заглоба отошел с миною столь сердитой, что жолнеры из других хоругвей указывали на него и говорили:

– Вот он, который отличился сегодня более прочих.

Наступила ночь. По обоим берегам реки и пруда зажглись тысячи костров, и дымы столбами поднялись к небесам. Усталые солдаты подкреплялись едою, горелкой или воодушевлялись перед завтрашней битвой, вспоминая события нынешней. Громче остальных распространялся пан Заглоба, похваляясь тем, сколь отличился, и тем, сколько бы еще мог отличиться, если бы конь под ним не упнулся.

– Уж вы, судари, знайте, – говорил он, обращаясь к княжеским офицерам и шляхте из хоругви Тышкевича, – что большие сражения для меня не новость, намахался я уже достаточно и в Мультянах, и в Турцех, а то, что в бой нынче не рвался, так потому, что боялся не неприятеля, – ибо не хватало еще хамья этого бояться! – но собственной горячности, ужасно опасаясь, что чересчур распалюся.

– И распалился же, ваша милость.

– И распалился! Спросите Скшетуского! Как увидел я Вершулла, с конем упавшего, никого, думаю, спрашиваться не стану, поскачу на выручку. Еле-еле товарищи меня сдержали.

– Точно! – сказал пан Скшетуский. – И правда, пришлось вашу милость сдерживать.

– Однако, – прервал Карвич, – где же Вершулл?

– Уже в разъезд поехал, угомону просто не знает.

– Послушайте же, судари мои, – продолжал пан Заглоба, недовольный, что его прервали, – как я знамя это самое захватил…

– Значит, Вершулл не ранен? – снова спросил Карвич.

– …Не первым оно было в жизни моей, но ни одно еще мне с таким трудом не доставалось…

– Не ранен, помят только, – сказал пан Азулевич, татарин, – и воды наглотался – он же в пруд головою упал.

– Тогда удивительно, что рыба не сварилась, – в ярости сказал пан Заглоба. – От такой огненной головы вода закипеть могла.

– Что ни говори, а знаменитый он кавалер!

– Не такой уж знаменитый, если довольно было на него полу-Яна. Тьфу ты, судари мои, слова сказать не даете! Могли бы и у меня тоже поучиться, как вражеские знамена захватывать…

Дальнейший разговор был прерван молоденьким паном Аксаком, подошедшим в этот момент к костру.

– Новости принес я вашим милостям! – сказал он звонким, почти детским голосом.

– Мамка пеленки не постирала, кот молоко слопал, и горшок разбился! – буркнул пан Заглоба.

Однако пан Аксак пропустил мимо ушей намеки на свой отроческий возраст и сказал:

– Полуяна огнем припекают…

– То-то собакам гренки будут! – сразу встрял пан Заглоба.

– …и он дает показания. Переговоры прерваны. Воевода из Брусилова чуть с ума не сходит. Хмель со всем войском идет на помощь Кривоносу.

– Хмель? Ну и что, Хмель! Кто тут вообще про Хмеля думает? Идет Хмель – пиво будет, бочка полушка! Плевать нам на Хмеля! – тараторил пан Заглоба, грозно и горделиво водя очами по присутствующим.

– Идет, значит, Хмель, но Кривонос его ждать не стал, а потому и проиграл…

– Играл дударь, играл – кишки и проиграл…

– Шесть тысяч молодцев уже в Махновке. Ведет их Богун.

– Кто? – вдруг изменившимся голосом спросил Заглоба.

– Богун.

– Не может быть!

– Так Полуян показывает.

– Вот те на! – жалобно воскликнул пан Заглоба. – И скоро они сюда могут быть?

– Через три дня. В любом случае, идучи на битву, спешить они не станут, чтобы коней не загнать.

– Зато я буду спешить, – пробормотал шляхтич. – Ангелы Божьи, спасите меня от этого злодея! Я бы не раздумывая отдал свое захваченное знамя, только бы этот буян по дороге шею себе свернул. Spero [120] , мы тут не станем засиживаться. Показали Кривоносу, что умеем, а теперь самое время отдохнуть. Я этого Богуна так ненавижу, что без отвращения слышать его бесовского имени не могу. Вот, называется, приехал! Разве же не мог я в Баре отсидеться? Лихо меня сюда принесло…

– Не тревожься, ваша милость, – шепнул Скшетуский, – стыдно оно! Среди нас ты в безопасности.

– Я в безопасности? Ты, сударь, его не знаешь! Он, быть может, сейчас между кострами к нам ползет. – Здесь пан Заглоба беспокойно огляделся. – На тебя он тоже зуб имеет!

– Дай Боже нам повстречаться! – сказал пан Скшетуский.

– Ежели сие следует полагать милостью Божьей, то я бы предпочел ее не удостоиться. Будучи христианином, я ему все обиды прощу, но при условии, что его за два дня до этого повесят. Я-то ни о чем не тревожусь, но ты, ваша милость, не поверишь, какое небывалое омерзение меня пробирает! Я люблю знать, с кем дело имею: со шляхтичем – так со шляхтичем, с холопом – так с холопом; но это же дьявол во плоти, с которым неизвестно, чего держаться. Отважился я на нешуточную с ним проделку, но какие он глаза сделал, когда я ему башку обматывал, этого я вашей милости описать не берусь и до смертного часа помнить буду. Пускай лихо спит, я его будить не собираюсь. Один раз сошло с рук. Вашей же милости скажу, что ты человек неблагодарный и о сердешной нашей не думаешь…