– Истинно так, однако погоди, сударь. Вернулся я тогда в крепость и доложил пану Вейгеру о своем посольстве. Время было уже позднее, а наутро новый штурм, еще страшней первого. Не получилось у меня увидеться с паном Скшетуским, лишь на третий день я ему рассказал, как Богуна встретил и о чем мы с ним говорили. А было при этом еще множество других офицеров и среди них пан Реговский. Послушал он меня и говорит Скшетускому с подковыркой: «Знаю, вы с ним девушку не поделили; ежели слава твоя и впрямь молвой не раздута, вызови Богуна на поединок, забияка этот тебе не откажет, уж будь уверен. А нам со стен великолепный представится prospectus [169] . Только ведь вы, вишневичане, говорит, больше шумом богаты». Скшетуский на него как глянет – чуть взором не уложил на месте! «Вызвать советуешь? – спрашивает. – Что ж, прекрасно! Ты нас хулить изволишь, а у самого-то достанет отваги отправиться в лагерь к черни и от моего имени Богуна вызвать?» А Реговский ему: «Отваги мне не занимать стать, да только я вашей милости ни сват ни брат и идти не намерен». Тут прочие его подняли на смех. «Ишь, говорят, храбрец, хорохорился, покуда дело не дошло до собственной шкуры!» Реговский в амбицию: пойду, мол, и пойду, безо всяких. На следующий день и отправился, только Богуна уже отыскать не смог. Мы ему тогда не поверили, но теперь, после ваших слов, вижу, что не соврал он. Хмельницкий, стало быть, и вправду услал Богуна с письмом, а тут вы его и перехватили.

– Так оно и было, – подтвердил Володыёвский.

– Скажи-ка, сударь, – спросил Заглоба, – а где теперь может быть Скшетуский? Надо нам его отыскать, чтоб тотчас за княжною ехать!

– Под Замостьем вы все узнаете без труда, там его имя уже прогремело. Они с Реговским Калину, казацкого полковника, гоняя от одного к другому, наголову разбили. Потом Скшетуский в одиночку дважды татарские чамбулы погромил, Бурляя смял и еще несколько банд рассеял.

– Как же Хмельницкий допускает такое?

– Хмельницкий от них отступился, говорит, они бесчинствуют вопреки его приказам. Иначе б никто не поверил в его верность королю и смиренье.

– Ох, и дрянь же пиво в этой Конской Воле! – заметил Заглоба.

– За Люблином поедете по разоренному краю, – продолжал пан Лонгинус, – там и казацкие разъезды побывали, и татары всех поголовно брали в неволю, а скольких полонили под Замостьем и Грубешовом, одному лишь Богу известно. Скшетуский уже не одну тысячу отбитых пленников отослал в крепость. Трудится в поте лица своего, не щадя ни сил, ни здоровья.

Тут пан Лонгинус вздохнул и задумчиво голову понурил, а помолчав, продолжал дальше:

– Думается мне, Господь в высочайшем своем милосердии всенепременно пошлет Скшетускому утешенье и дарует то, в чем он свое счастье видит, ибо велики заслуги этого кавалера. В нынешние времена безнравственности и своекорыстия, когда всяк о себе только заботится, он про себя забыл и думать. Ведь давно мог получить согласие князя и на поиски княжны отправиться, так нет же, нет, братушки. Когда настала для отечества лихая година, ни на минуту не захотел оставить службы и, страдая в душе, непрестанно в трудах пребывает.

– Что и говорить, душа у него римлянина, – изрек Заглоба.

– Вот с кого пример брать должно.

– Особенно вашей милости, пан Подбипятка. Чем три головы искать, лучше бы поискал способ помочь отчизне.

– Господь видит, что в моем сердце творится! – молвил пан Лонгинус, возведя очи к небу.

– Скшетуского уже Господь вознаградил Богуновой смертью и тем, что минуту покоя даровал Речи Посполитой, – сказал Заглоба, – самое время теперь нашему другу взяться за розыски своей потери.

– Вы с ним поедете? – спросил Подбипятка.

– А ты нет разве?

– Я бы рад всей душою, но что с письмами будет? Одно я от старосты валецкого его величеству королю везу, второе князю, а третье князю же от Скшетуского с просьбой дать ему отпуск.

– Позволение на отпуск у нас с собою.

– Ну, а другие-то письма я отвезти обязан…

– Придется тебе, сударь любезный, ехать в Краков, иначе никак не можно. По правде сказать, такие кулаки, как твои, в экспедиции за княжной весьма бы пригодились, но больше никакого от тебя проку не будет. Там постоянно ловчить придется и скорее всего за мужиков себя выдавать, нарядившись в казацкие свитки, а ты со своим ростом только зря глаза будешь мозолить, всяк тотчас спросит: а это что за верзила? Откуда таковой казак взялся? Да и говорить-то ты по-ихнему не умеешь толком. Нет, нет! Езжай себе в Краков, а мы уж как-нибудь справимся сами.

– И я так думаю, – сказал Володыёвский.

– Видно, так оно лучше всего будет, – ответил Подбипятка.

– Благослови вас Господь, да не оставит он вас в своем милосердье! А известно вам, любезные судари, где спрятана княжна Елена?

– Богун не захотел сказать. Нам известно не больше того, что я подслушал в хлеву, куда он меня упрятал, но и это немало.

– Как же вы ее отыщете?

– Это уж предоставь мне! – сказал Заглоба. – Из горших выпутывался переделок. Пока же у нас забота одна – побыстрей разыскать Скшетуского.

– Поспрашивайте в Замостье. Вейгер должен знать: они связь поддерживают, и пленников Скшетуский ему отсылает. Помогай вам Бог!

– И тебе тоже, – сказал Заглоба. – Будешь у князя в Кракове, поклонись от нас пану Харлампу.

– Это кто такой?

– Литвин один красоты невиданной, по которому все княгинины придворные девицы сохнут.

Пан Лонгинус вздрогнул.

– Ты шутишь, правда, сударь?

– Будь здоров, ваша милость! До чего все-таки дрянное в этой Конской Воле пиво, – подмигивая Володыёвскому, закончил Заглоба.