– О, собачьи души! Выходит, ты с комиссарами ехал?

– С комиссарами до Гущи, потом до Острога. А дальше уж сам шел.

– Пану Скшетускому ты давно знаком, значит?

– В Сечи повстречались; он раненый лежал, а я за ним ходил и полюбил, как д и т и н у р i д н у ю. Стар я, некого мне любить больше.

Заглоба крикнул слугу и велел подать меду и мясного. Сели ужинать. Захар с дороги был утомлен и голоден и поел с охотой, потом выпил меду, омочив в темной влаге седые усы, и молвил, причмокнув:

– Добрый мед.

– Получше, чем кровь, которую вы пьете, – сказал Заглоба. – Впрочем, полагаю, тебе, как человеку честному и Скшетускому преданному, к смутьянам нечего возвращаться. Оставайся с нами! Здесь тебе хорошо будет.

Захар поднял голову.

– Я п и с ь м о в i д д а в и пойду, казаку середь казаков место, негоже мне с ляхами брататься.

– И бить нас будешь?

– А буду. Я сечевой казак. Мы б а т ь к а Хмельницкого гетманом выбрали, а теперь король ему прислал булаву и знамя.

– Вот тебе, пан Михал! – сказал Заглоба. – Говорил я, протестовать нужно?

– А из какого ты куреня?

– Из миргородского, только его уже нету.

– А что с ним сталось?

– Гусары Чарнецкого под Желтыми Водами в прах разбили. Кто жив остался, теперь у Донца, и я с ними. Чарнецкий добрый ж о л н i р, он у нас в плену, за него комиссары просили.

– И у нас ваши пленные есть.

– Так оно и должно быть. В Киеве говорили, первейший наш молодец у л я х i в в неволе, хотя иные сказывают, он погибнул.

– Кто таков?

– Ой, лихой атаман: Богун.

– Богун в поединке зарублен насмерть.

– Кто ж его зарубил?

– Вон тот рыцарь, – ответил Заглоба, указывая на Володыёвского.

У Захара, который в ту минуту допивал уже вторую кварту меду, глаза на лоб полезли и лицо побагровело; наконец он прыснул, пустив из носу фонтан, и переспросил, давясь от смеха:

– Этот л и ц а р Богуна убил?

– Тысяча чертей! – вскричал, насупя бровь, Володыёвский. – Посланец сей чересчур много себе дозволяет.

– Не сердись, пан Михал, – вмешался Заглоба. – Человек он, видать, честный, а что обходительности не научен, так на то и казак. И опять же: для вашей милости это честь большая – кто еще при такой неказистой наружности столько великих побед одержал в жизни? Сложенья ты хилого, зато духом крепок. Я сам… Помнишь, как после поединка таращился на тебя, хотя собственными глазами от начала до конца весь бой видел? Верить не хотелось, что этакий фертик…

– Довольно, может? – буркнул Володыёвский.

– Не я твой родитель, понапрасну ты на меня злишься. Изволь знать: мне бы хотелось, чтобы у меня такой сын был; дашь согласие, усыновлю и отпишу все, чем владею! Гордиться нужно, великий дух в малом теле имея… И князь не много тебя осанистей, а сам Александр Македонский едва ли ему в оруженосцы годится.

– Другое меня печалит, – сказал, смягчившись, Володыёвский, – ничего обнадеживающего из письма Скшетуского мы не узнали. Что сам он на Днестре головы не сложил, это слава Богу, но княжны-то до сих пор не нашел и кто поручится, найдет ли?

– Что правда, то правда! Но коли Господь нашими стараньями его от Богуна избавил и премногих опасностей и ловушек помог избежать, да еще в очерствелое сердце Хмельницкого заронил искру странного чувства к нашему другу, то не для того, верно, чтобы он от тоски и страданий, как свеча, истаял. Ежели ты, пан Михал, руки провидения во всем этом не видишь, ум твой тупее сабли; впрочем, справедливо считается, что нельзя обладать всеми достоинствами сразу.

– Я лишь одно вижу, – ответил, гневно шевеля усиками Володыёвский, – нам с тобою там нечего делать, остается здесь сидеть, покуда совсем не заплесневеем.

– Скорее уж мне плесневеть, поскольку я тебя много старше; известно ведь – и репа мякнет, и сало от старости горкнет. Возблагодарим лучше Господа за то, что всем нашим бедам счастливый конец обещан. Немало я за княжну истерзался, ей-ей, куда больше, чем ты, и Скшетуского немногим менее; она мне как дочь все равно, я и родную бы не любил сильнее. Говорят даже, она вылитый мой портрет, но и без того я к ней всем сердцем привязан, и не видать бы тебе меня веселым и спокойным, не верь я в скорое окончание ее злоключений. Завтра же epitalamium [179] сочинять начну, я ведь прекрасно вирши слагаю, только в последнее время Аполлону изменил ради Марса.