«Лучшее, что можно придумать, — это искренность и простота», — решил он, сам не заметив, как очутился перед «Римом».

Сердце у него забилось сильнее.

«Хорошо бы их не оказалось дома, — промелькнуло у него в голове. — Оставлю визитную карточку и посмотрю, отдаст мне визит Плавицкий или нет». Но тут же сказал себе: «Не трусь!» — и вошел в гостиницу.

Узнав у портье, что Плавицкий у себя, он послал визитную карточку, и его тотчас попросили подняться в номер.

Плавицкий сидел за столом и писал письма, посасывая трубку с большим янтарным мундштуком. При появлении Поланецкого он поднял голову и, глядя на него через пенсне в золотой оправе, сказал:

— Милости прошу!

— Я узнал от Бигеля, что вы в Варшаве, и пришел засвидетельствовать свое почтение.

— Очень мило с твоей стороны, — отвечал Плавицкий, — я, по правде говоря, от тебя этого не ждал. Мы плохо с тобой расстались, причем по твоей вине. Но если ты почел своей обязанностью навестить меня, я как старший снова принимаю тебя в свои объятия.

Но объятий на этот раз не последовало, старик ограничился тем, что протянул через стол руку Поланецкому, которую тот пожал, подумав про себя: «Как же, тебя навестить, ничем я тебе не обязан».

— Переезжаете в Варшаву? — после небольшой паузы спросил он.

— Да. Всю жизнь вот в деревне провел, привык с петухами вставать, хлопотать по хозяйству… Нелегко мне будет привыкать к вашей Варшаве. Но девушке не годится жить затворницей, и пришлось эту жертву принести; впрочем, мне это не впервой.

Поланецкий две ночи провел в Кшемене и был свидетелем, что Плавицкий вставал около одиннадцати, а хлопоты его… они хозяйства не касались; но он промолчал: его мысли были заняты другим. Из номера Плавицкого открытая дверь вела в соседнюю комнату, — должно быть, Марынину. Косясь на эту дверь, Поланецкий подумал вдруг, что Марыня вообще может не выйти к нему.

— А панну Марыню буду я иметь честь повидать? — спросил он.

— Марыня пошла квартиру посмотреть, которую я утром приискал. Сейчас вернется, это недалеко. Квартирка, скажу я тебе, — просто загляденье! У меня будут кабинет и спальня, у Марыни — тоже славная комнатка. Столовая, правда, темновата, зато гостиная точно бонбоньерка…

И он многословно принялся описывать квартиру, точно довольный ребенок или предвкушающий наслаждение сибарит.

— Только приехал — и квартиру нашел. Варшаву я хорошо знаю, мы с ней старые знакомые, — заключил он.

В соседнюю комнату кто-то вошел.

— Наверно, Марыня, — сказал Плавицкий и спросил громко: — Марыня, ты?

— Я, — отозвался молодой голос.

— Иди сюда, у нас гость.

В дверях появилась Марыня. При виде Поланецкого на лице ее изобразилось удивление.

Поланецкий встал, поклонился, а когда она приблизилась к столу, протянул руку. Она ответила столь же вежливым, сколь и холодным пожатием. И сразу же обратилась к отцу, словно в комнате никого другого не было:

— Квартиру я посмотрела. Уютная, удобная. Одно меня смущает: не слишком ли улица шумная?

— Здесь улицы все шумные, это не деревня, — заметил Плавицкий.

— Извините, я пойду сниму шляпу, — сказала Марыня, ушла и долго не показывалась.

«Больше не выйдет», — подумал Поланецкий.

Но она, наверно, только поправляла волосы перед зеркалом, потому что опять вернулась, спросив.

— Я не помешаю?

— Нет, — ответил отец, — дел с ним у нас теперь никаких нет, чему я, кстати, очень рад. Пан Поланецкий к нам с визитом.

Поланецкий слегка покраснел.

— Я только что из Райхенгалля, — сказал он, чтобы переменить тему. — Пани Эмилия и Литка кланяются вам. Отчасти поэтому осмелился я к вам явиться.

Лицо Марыни на минуту утратило выражение холодного спокойствия.

— Эмилька писала, что у Литки был сердечный приступ, — сказала она. — А как она сейчас себя чувствует?

— Больше приступа не было.

— Я жду письма от нее, может быть, оно и пришло, но, наверно, по старому, кшеменьскому адресу, вот я и не получила.

— Перешлют, — сказал Плавицкий, — я распорядился все пересылать сюда.

— Вы больше не вернетесь в деревню? — спросил Поланецкий.

— Нет, не вернемся, — сказала Марыня, и лицо ее приняло прежнее отчужденное выражение.