— Господа, — произнес он прерывающимся голосом, — пан Гонтовский поступил как сумасброд и забияка… но пан Гонтовский — шляхтич. Прошу передать это пану Машко от его имени.

И, разорвав бумажку на четыре части, кинул ее с этими словами на пол.

Дело принимало непредвиденный оборот. Кресовский уже было подумал, будто поведение Ямиша оскорбительно для него как секунданта, и мгновенно застыл и оскалился, точно злая собака, но Поланецкому, который хорошо относился к Ямишу, поступок его понравился.

— Господин советник, — сказал он веско, — пану Машко нанесено оскорбление столь тяжкое, что меньшим он не удовлетворится. Но мы с паном Кресовским ожидали от вас такого ответа, который только увеличивает наше уважение к вам.

Ямиш сел, тяжело дыша, — он страдал астмой.

— Я мог бы поручиться за Гонтовского, что он готов извиниться перед паном Машко, — сказал он, немного отдышавшись, — но не в таких выражениях. Но не будем терять время понапрасну. Я вижу, тут возможно единственное удовлетворение: с оружием в руках. Сейчас придет Вильковский, другой секундант Гонтовского; если можете его подождать, мы обсудим условия дуэли.

— Вот это называется брать быка за рога, — заметил Кресовский, которого подкупила прямота Ямиша.

— Только по необходимости, печальной необходимости, — отозвался Ямиш.

Поланецкий глянул на часы.

— В одиннадцать мне надо быть в конторе, — сказал он, — если изволите, пан Ямиш, я забегу к вам около часа посмотреть и подписать условия дуэли.

— Хорошо. Заверяю вас: я понимаю, что эти условия не должны вызывать насмешливую улыбку, но, с другой стороны, надеюсь, что ни пан Кресовский, ни вы, пан Поланецкий, не станете настаивать на противоположной крайности.

— Нет. Можете быть спокойны. Я не собираюсь требовать крови во что бы то ни стало, — сказал Поланецкий.

С тем он ушел; в конторе ему действительно предстояло лично уладить несколько важных дел, так как Бигель все еще отсутствовал. В полдень он подписал условия дуэли: они были суровы, но не чрезмерно, и отправился в ресторацию, надеясь встретить Машко.

Но Машко был, видимо, у Краславских, а Поланецкий, едва вошел, наткнулся на Плавицкого; как всегда, свежий, моложавый, безукоризненно одетый и побритый, он был, однако, мрачнее тучи.

— Что вы тут делаете, дорогой дядюшка? — спросил Поланецкий.

— Я не обедаю дома, когда чем-нибудь расстроен, чтобы не огорчать Марыню, — отвечал старик. — Зайду куда-нибудь, съем крылышко куриное, проглочу ложку компота — мне и довольно. Присаживайся, если у тебя нет компании повеселее.

— Что-нибудь случилось? — спросил Поланецкий.

— Старые традиции гибнут, только и всего!

— Ну, эта беда не одного вас касается.

Плавицкий хмуро и вместе многозначительно взглянул на него.

— Сегодня вскрыли завещание, — сказал он.

— Ну, и что?

— Вот именно, «что»? Вся Варшава твердит небось теперь: «Даже дальнюю родню не забыла!» Покорно благодарю за такую память! В завещании есть запись в пользу Марыни, но какая? Четыреста рублей пожизненно ей отказала. И это называется миллионерша! Такую сумму прислуге можно завещать, но не родственнице.

— А вам что, дядюшка?

— Мне — ничего. Управляющему пятнадцать тысяч, а обо мне ни слова.

— Вот те на!

— Гибнут добрые старые традиции! Сколько, бывало, людей богатело вдруг благодаря наследству. А почему? Потому что в семье мир да лад был.

— И сейчас, случается, тысячи в наследство получают, я знаю таких.

— Да, есть такие, есть! И немало даже; но я не из их числа. — И, подперев голову рукой, Плавицкий пожаловался, точно произнося горестный монолог: — Вечно кто-то, кому-то, что-то, где-то… — И со вздохом прибавил: — А мне никто, нигде, никогда, ничего…

Поланецкому пришла на ум шальная мысль, и он, не чая всей ее жестокости, ляпнул ему в утешение:

— Э, да ведь она в Риме умерла, а это завещание давно составлено, поговаривают, будто есть и другое. Вот погодите, придет из Рима поправочка, и проснетесь в одно прекрасное утро миллионером.

— Не придет, — возразил старик.

Но слова Поланецкого произвели на него впечатление: он принялся на него поглядывать и ерзать, как на иголках.

— А ты, значит, допускаешь?.. — не выдержав, спросил он наконец.