В непогожую пятницу алькальд Ледесма подбавил грому и молний своею речью о судье Парралесе. По радио передавали еженедельную программу для учащихся. Алькальд, который по образованию был преподавателем истории, воспользовался чувствами, вызванными красивым дикторским голосом, для атаки на судью. Перед ним включили микрофон, и волны, открытые некогда Герцем, разнесли по свету весть о том, что судья Парралес вознамерился пополнить свою коллекцию банкнот. Город заволновался. Сотни людей знали о шествии с овцами. Как раз в это время приближалась годовщина смерти Даниэля Каррит она, мученика медицины, и префект не хотел опозориться перед столичными властями. Не успел умолкнуть голос разоблачителя, по тому же радио сообщили, что. судья Парралес обвиняет алькальда Ледесму в гнусной клевете. Город совсем разволновался. Куда бы завели эти распри – не известно, ибо невесть откуда на город обрушилась беда: какой-то вирус поразил зрение его обитателей. Вроде бы они все видели, а на самом деле – не все. Скажем, больной замечал овцу за километр, а Ограды не видел и за сто метров. Даже санитары поняли, что их посетило явленье, неведомое медицине. К несчастью, в Серро-де-Паско нет глазников – никто не претендует на вакантное место в шахтерской больнице, пугаясь холода, дикой высоты и страшного одиночества. Правительство сумело использовать это как пример того, что в департаменте безработицы нет. Однако речь идет не о политических дрязгах; сейчас нам важно, что офтальмология много потеряла. Быть может, местные медики могли запросить об этом письменно, но, как на беду, эпидемия совпала с грандиозным карточным чемпионатом, во время которого двери больниц и поликлиник были закрыты. Ходили слухи, что зараза идет от сельвы. Все может быть. Через Серро-де-Паско проходят машины, которые везут фрукты в столицу из Тинго-Мария. Не от фруктов ли зараза и пошла? Бедняки, шахтерские дети не знают, каковы на вкус яблоко или папайя, богатые же нередко лакомятся сочным персиком и сладким бананом. А как раз их, богатых, и поразил новый вирус. Префекта Фигеролу, судью Парралеса, майора Канчукаху и даже начальника местной жандармерии поразила частичная слепота. К счастью, болезнь протекала легко и не мешала прочим их действиям. Подавая пример гражданской доблести, все они (особенно префект) оставались на своем посту. Хлопоты алькальда провалились: Ограды не видел никто. Дон Теодоро Сантьяго утверждал, что больные не различают красок; но однажды префект велел шоферу остановиться у гостиницы «Франция» и купил красивый пестрый плед, чем доказал, что в цветах разбирается. Ограды Же он не видел. При выезде из города – и на Уанукском шоссе, и на дороге в Оройю – строители Компании возвели шестиметровые деревянные ворота. Город всполошился, но власти не видели и ворот. Один алькальд избежал повальной болезни (потому ли, что приехал издалека, или потому, что пил много чаю) и, воспользовавшись своим иммунитетом, созвал срочное совещание. Обнаружилось, что половина собравшихся страдает новым видом слепоты, а другая – сама не знает, как быть. Сведущие знакомые сообщили членам совета, особенно – торговцам, что Компания их вот-вот занесет в черные списки, и они захворали еще и медвежьей болезнью. Совещание получилось бурное. Многие обвиняли алькальда в том, что он слишком рано принялся за дело – были ведь и другие пути. Проспоривши шесть часов, муниципальный совет принял миротворческое решение: самому посредничать между "крестьянами и Компанией. Алькальд попросил главного представителя Компании м-ра Гарри Троллера принять его, и тот разрешил ему прийти через две недели. Алькальд не согласился и добился встречи через четыре дня. Об этом тут же стало известно. В пятницу крестьяне проводили в правление Компании алькальда и членов совета, которые вошли в Каменный Дом ровно в 6, а вышли в 6.14, так как и правление ничего не знало об Ограде. Юрисконсульт Компании д-р Искариот Карранса жирный метис с крысиными глазками и круглым, как репа, носом – объяснил это городским властям за пять минут. Остальные девять минут сорок четыре секунды занял сам Гарри Троллер: раз уж ему посчастливилось встретиться с бургомистром славного города, он затронул вопрос куда, более важный, чем какие-то загородки. Сеньор алькальд, безусловно, знает, что Компании принадлежит электростанция (где, кстати, в тридцать первом году расстреляли неразумных рабочих), чьей электроэнергией пользуется гордый Серро. Сколько же он платит? Десять сентаво за киловатт. А сколько киловатт стоит? Несколько больше. Что ж из этого? А то, что городу сделали поблажку. Компания не первый десяток лет покрывает разницу; а сеньору алькальду, быть может, не известно, что на мировом рынке полезные ископаемые падают в цене. Жаль, что сеньор алькальд не читает по-английски. Вывод: Компании уже не под силу такие расходы и, как это ни прискорбно, с этой самой минуты она вынуждена брать тридцать сентаво за киловатт. Алькальд ответил, что действительно муниципальный совет получал электричество за десять сентаво, а сам за него брал тридцать, и небольшая эта разница давала городу возможность, скажем, приобрести для футбольной команды департамента черные трусы, желтые майки с синей надписью «Серро» и новые бутсы. Не далее как в то воскресенье славные футболисты победили со счетом 5:1 зазнавшуюся сборную Кальяо. В сущности, это им нипочем, их ни одной команде не обыграть» А чемпионат приближается, и желтые майки… М-р Троллер перебил его: он и не знал, что на такой высоте играют в футбол. Алькальд посмеялся и прибавил что… Но м-р Троллер не дрогнул: как ему ни жаль, тариф увеличится втрое или свет выключат. Алькальд возмутился. Речь шла об Ограде, при чем тут свет? Д-р Искариот Карранса расхохотался и напомнил, что они живут в демократической стране. М-р же Троллер не смеялся; он страдал, и все же ему пришлось напомнить, что есть еще один счетец. Если он не путает, уважаемый муниципалитет задолжал Компании за электричество 44 820 солей 40 сентаво. Как это ни прискорбно, их придется уплатить в ближайшие двое суток – или свет выключат. Несколько раздражаясь, алькальд заметил, что Компания, на его взгляд, обращается с муниципалитетом как с нашкодившим ребенком. Д-р Карранса засмеялся снова. «Удивляюсь, – сказал алькальд, – удивляюсь, м-р Троллер, что крупнейшая компания, у которой, кстати, по последним данным, 500 миллионов солей чистого дохода, мелочится из-за каких-то сорока с небольшим тысяч. Не в деньгах счастье, м-р Троллер. Больше того, они губят душу. Вот, например, Гоген…» М-р Троллер улыбнулся: сразу видно, сказал он, что сеньор алькальд – истинный гуманист. Что ж, он ведь учитель. Д-р Искариот припомнил, что, если его не обманули, сеньор алькальд пишет стихи. Поэт скромно признался, что это правда. «А мы, – продолжал юрист, – мы люди простые, деловые, рабочие. На наш прозаический взгляд, 500 миллионов солей слагаются из 50 миллиардов сентаво». Увы, как это ни прискорбно ему, Искариоту, долг заплатить придется – или свет выключат.

– Этот американец – ба-альшая гадюка! – гневно бормотал алькальд в дверях.

Столь четкое определение не воспрепятствовало тому, что воскресенье город встретил в полной тьме. Здесь и так не светло – день короткий, вечно идет снег, небо обложено, электричество приходится жечь круглые сутки – и все равно люди ощупью ходят по улице. Лишившись же жалких услад электроэнергии, Серро превратился в истинную шахту. Правда, ему не привыкать – до прибытия незабвенной рыжей бороды он ведь жил без света и никакого электричества не знал. Индейцы здесь мерли как мухи от непосильного труда. В испанские времена работать было очень опасно, да и при Республике рабочих рук сильно не хватало. Какиндейцев ни стерегли, они отсюда сбегали, и пришлось пожизненно запереть их под землей. Красноречивые ловцы разъезжали по округам, обольщая народ огромными заработками, и даже платили вперед. Соблазнившись водкой, отрезом на костюм, рубахой и – подумать! – ботинками, пеоны ловились хорошо, а в городе ныряли под землю и обратно не выныривали. Вооруженные часовые держали их насильно в сырости шахт. Они и жили там, и умирали, а если десятник иной раз вытаскивал кроточеловека на землю, тот сам просил, чтобы его возвратили во мрак. Они вынести не могли света! А добились одной поблажки: семьи их пустили к ним вниз, и жены, дети, даже собаки поселились под землей. Тысячи кроточеловеков работали, ели, плодились в подземных селеньях, обширных, как сам город. У них изменились глаза, и кротодети не верили в сказки о том, что, кроме факелов, есть какое-то другое солнце. Никто никогда не узнает, сколько там было народу. Они и похоронены не в городе, а еще ниже под землей. Ну а сейчас, в шестидесятом, было все же полегче. Мрак, в который м-р Троллер погрузил горожан, сказался в основном на распорядке дня. Изловить минуту для покупки хлеба стало почти невозможно, а сходить в парикмахерскую решались только смельчаки. Все блуждали наугад и натыкались друг на друга. Наглость м-ра Троллера помогла лишь низким душам: они били своих врагов и натягивали веревки, чтобы порадоваться падению ближнего, а для любителей чужого наступил золотой век. Воры правили городом, нищие жирели, и самые последние из них питались одними курами. Народ, себя не помнивший от злости, делился на две партии: одни ругали вовсю америкашек, другие злобно радовались, что скоро начнется заваруха. Ко второй партии примыкали парочки, по чьей вине мрак буквально трещал от поцелуев. Девицы шли за хлебом и приносили младенца. Парни благословляли Компанию. Неверные жены оставляли в постели мешок с картошкой вместо себя. Дурной характер м-ра Троллера навлек долгожданную кару на строгих отцов, постылых мужей и неугомонных мамаш. Напрасно мужья и отцы обрыскивали город – ветер здесь сильный и факелы не горят. Но до ярко освещенного обиталища м-ра Троллера не доходила благодарность бесчисленных сердец. Ровно через девять месяцев распря власть имущих резко подняла демографическую кривую, и счастливые парочки возмечтали было назвать новых жителей города именем Гарри. Однако Компания не сумела этим воспользоваться, хотя достаточно было разослать по распашонке или хотя бы по открытке с поздравлением. Но Каменный Дом не использовал случая, отношения не наладились, а, казалось бы, чего проще!

Злые языки – единственный городской архив – расходятся во мнениях. Донья Хосефина де ла Торре, предводительница дам змеиной породы, решительно отрицает достоверность настоящей главы. Эдувихис Долор, возлюбленная местного лекаря, утверждает, что слышала все это из его уст. Мы не знаем, кто был тому свидетелем, но, по завереньям некоторых историков, судья Монтеяегро прослезился, услышав о смерти Амадора, по одной версий – от жалости, по другой – от радости. Летописцы, приравнивающие эту реакцию к слезам. крокодила, прибавляют, что он еще и улыбнулся той самой улыбкой, какой улыбается Люцифер на знаменитой местной фреске Страшного суда. «Наконец-то власти Янакочи в моих руках», – думал он, под эскортом нотариусов и жандармов опознавая труп несчастного любителя ушей. Опровергая ученых, пытающихся внушить нам, что перуанские судьи плакать не умеют, судья отер еще одну слезу и велел перенести тело в Янауанку. Как истый политический деятель, Отсеки-ухо вступил в город на плечах народа. О том, что было дальше, нет единого мнения. По-видимому, движимый состраданьем, судья не отдал труп медикам, а приказал отнести его к себе домой. Как истинный художник, Отсеки-ухо дождался после смерти того, чего не ведал при жизни. Судья приказал разогнать зевак и оставил при покойном лишь его брата Прокопио, который не столько страдал из-за своей потери, сколько боялся сесть на покрытый зеленым пластиком стул. Над холодеющим трупом судья объяснил своему слушателю, что отцы Янакочи лишили искусство ушесечения одного из лучших представителей, но, как на беду, нет нужных доказательств злого дела. Однако на то и существует юстиция, чтобы исправлять несправедливости. «Если мы его немного поцарапаем, – сказал судья, – преступники не смогут надсмеяться над вашей семьей». «Это грешно, сеньор!» – забеспокоился Прокопио, но судья придерживался других богословских взглядов. «Грешно, – сказал он, – когда убийцы смеются над правосудием. Что ж, отвечать тебе…» – и вперил взгляд (несколько тусклый для столь торжественной сцены) в мышиные глазки собеседника, который только и понял, что ему придется за Что-то отвечать. «Вам виднее, сеньор», – забормотал он. Позвали Ильдефонсо. Тот явно горевал и, гонимый жаждой правосудия, потащил покойника в какие-то дворы. По-видимому, там его не только царапали, ибо по возвращении он являл собою идеальный набор шишек и ран, явно нанесенных камнями. Зрелище, достойное кисти импрессиониста, чуть не свалило Прокопио с ног, но его успели утешить тремя сотнями «на поминки». А деньги, как известно, укрепляют лучше, чем самые сочные плоды!

В тот же день санитарный врач установил, что погибший был до смерти избит каменьями. Блюдя интересы прославленной слепой богини, судья Янауанки немедля приказал взять под стражу подозреваемых. И по любезному приглашению Кабреры в каталажку вошли Агапито Роблес, Блас Валье, Алехандро Гун, Синфориано Либерато, Фелисио де ла Бега, Хорхе Кастро, Хосе Рекес, Кармен Минайя и два его брата.

Через неделю их письменно пригласили в уанукскую тюрьму, где они и задержались на год.

Один Эктор Сова, прозванный Изгоем, не услышал зова правосудия – ему удалось под покровом града выбраться из округи. Снег, заметавший дороги, не помешал ему: семь дней спустя он вступил в Уамалиес, где обитал самый храбрый из его тюремных приятелей – Пис-пис Золотая Улыбка. Не болезнь и не чужой кулак вынудили его вырвать крепкие белые зубы и вставить сверкающую челюсть: он сделал это, чтобы стать неотразимым для женщин. Плата его не смущала – он выращивал мак и помогал помещикам избавиться от лишнего скота. Однако посверкать ему пришлось недолго. В одну из вылазок он неосторожно засмеялся, и пастух его узнал. В тюрьме он хотел заменить золото на скромное серебро, но приятели его отговорили. Жандармы уважали его не только за ценные зубы, но и за то, что он разбирался в ядах. Когда его матери надоело кормить семь ртов и она его бросила на площади в Уануко, он, на свое счастье, повстречался с доном Анхелем де лос Анхелесом, лучшим знатоком ядов, и тот увел его в сельву. Там он и выучился тайному искусству и, говорят, помогал великому травнику в знаменитом поединке, в котором, заметим, повинен не дон Анхель, а неразумное правительство, пожелавшее пристроить врача с дипломом. Когда в этих местах узнали, что им посылают врача, губернатор три дня скакал на коне, чтобы отправить телеграмму:

Но животворящий текст не остановил жирного и потного служителя медицины. Поначалу его не трогали, поскольку перевидали немало чужаков, которые скоро убирались восвояси, проклиная вредоносный климат. Всякий понимал, что медику остается одно: играть в покер; но он, на свою беду, полез к Дону Анхелю. Привычный к благодарностям травник отнесся к нему терпеливо, но однажды в воскресенье на площади новый врач его остановил.

– Эй, колдун! – крикнул он перед всем народом, просто рот разинувшим от удивленья. – Если ты мужчина, приходи сюда через неделю. Посмотрим, как ты себя исцелишь!

Дон Анхель вздохнул и через неделю прибыл на площадь на вороном коне. Люди сюда собрались из самых дальних селений.

В первом раунде дон Анхель попросил у медика три яда, выпил их залпом и пожевал три травки. Пис-пис, которому в ту пору шел четырнадцатый год, отер с его лица лиловые, желтые и фиолетовые струи пота особым платком в крестах и полумесяцах. Затем медик с улыбкой выпил смесь дона Анхеля и через пять минут изошел кровью. Он колол себе что-то, зажимал отверстия ватой, но кровь лилась из носа, рта, ушей и заднего прохода. Да, ученик такого учителя нагонял страх на самих жандармов; к тому же они нуждались в зельях, которые привлекли бы к ним сердце неверной или увеличили их мужскую силу.

Эктор Чакон бежал из Янауанки, думая о Пис-писе. Он понимал, что один не встанет лицом к лицу с наглыми и. важными врагами. По пути в Уануко он решил сколотить вооруженный отряд, который мог бы выкурить помещиков из поместий. Страдали ведь не только люди – Скотокрад говорил ему, что мучается и скот. И Чакон мечтал, что объединит всех отчаявшихся и вернется убить судью, а Пис-пис ему во всем поможет. Золотая Улыбка недолюбливал беззакония и даже в тюрьме распутал целый клубок неправды. Да, таких людей поискать. И Чакон лелеял мечты о том, как Пис-пис повытрясет из жандармов душу, подыщет нужный яд для новых пополнений, а особенно ревностные изойдут у него кровью.

Завидев Уамалиес, он остановился, привязал коня и умылся в ручье, а потом вошел в селенье. Пис-пис жил у самой дороги. Чакон издалека услышал смех и увидел, что на порог вышла грудастая женщина, баба первый сорт.

– Пис-пис не тут живет?

Женщина недоверчиво на него посмотрела.

– Мы с ним пять лет просидели, донья.

Кто-то выглянул из-за двери, кто-то толкнул ее ногой, и меднолицый толстяк с золотой улыбкой протянул к Чакону руки. Он хохотал и хлопал себя по бедрам.