Во всяком случае, есть глубокая разница между серьезной попыткой изменить характер организма и попыткой изменить частные действия этого организма. Последнее относительно легко; первое крайне трудно. Изменение парадигмы столь же трудно – и в самом деле имеет ту же природу – что изменение эпистемологии. (Для подробного изучения того, что может, по-видимому, понадобиться для изменения характера преступника, отсылаю читателя к недавно вышедшей книге Sane Asylum Чарлза Хемпден-Тернера. [Charles Hampden-Turner, Sane Asylum (San Francisco; San Francisco Book Co.,1976).] Едва ли не первое требование к такому глубокому обучению состоит в том, чтобы в центре его было не то, за что осужденный наказывается тюремным заключением.

Третья концепция класса, обычно неправильно понимаемая при ошибочном установлении логического типа, это «игра». Данные действия, составляющие в данной последовательности «игру», могут, конечно, проявляться у того же лица или животного в последовательностях иного рода. Характерный признак «игры» состоит в том, что этим именем называются контексты, составляющие действия которых имеют иное значение и иную организацию, чем они имели бы в не-игре. Возможно даже, что сущность игры заключается в частичном отрицании значений, которые те же действия имели бы в других ситуациях. Именно осознание того, что млекопитающие распознают игры, привело меня двадцать лет назад к осознанию, что животные (во всяком случае, речные выдры) классифицируют свои типы взаимодействий, и потому подвержены тем видам патологии, какие порождаются у павловских собак, наказываемых за неумение распознать изменение контекста, или у преступников, наказываемых за определенные поступки, вместо наказания за определенные способы организации поступков. От наблюдения игр у речных выдр я перешел к изучению аналогичных классификаций поведения людей, и в конечном счете пришел к представлению, что некоторые симптомы человеческой патологии, называемые шизофренией, в действительности являются результатом неправильного обращения с логическими типами, которое мы назвали двойной связкой.

В этом разделе я подошел к вопросу об иерархии явлений разума с точки зрения кодирования. Но иерархия может быть столь же хорошо продемонстрирована, исходя из критерия 4, рассматривающего циклические цепи зависимостей. Отношение между характеристиками компоненты и характеристиками всей системы в целом, описывающей повторяющийся цикл, тоже подвержено иерархической организации.

Я хотел бы здесь высказать предположение, что продолжительное заигрывание с идеей циклической причинности, известное в истории цивилизации, по-видимому, было порождено отчасти увлечением, а отчасти ужасом, связанным с распознаванием логических типов. Как уже было сказано в Главе 2 (раздел 13), логика является плохой моделью отношения между причиной и следствием. Я полагаю, что именно попытка рассматривать жизнь в логических терминах и компульсивный [ Принудительный, навязчивый – Прим. перев.] характер этой попытки производят в нас ощущение ужаса, как только возникает хотя бы малейший намек, что такой логический подход может потерпеть крушение.

В Главе 2 я показал, что уже простейший цикл со звонком, при попытке ввести его в логическую цепь или модель, приводит к противоречиям. Если цепь звонка замкнута, то якорь притягивается к электромагниту; если же якорь движется, притягиваемый электромагнитом, то притяжение исчезает, и якорь больше не притягивается. Если в логику не вводится время, то подобный цикл отношений если … то в мире причинности разрушает любой цикл отношений если … то в мире логики. Это разрушение формально аналогично парадоксу Эпименида.

Мы, люди, по-видимому, хотим, чтобы наша логика была абсолютной. Мы действуем как будто в предположении, что она в самом деле абсолютна, а затем впадаем в панику при малейшем намеке, что это не так, или может быть не так.

Дело обстоит так, как будто даже у людей со значительной путаницей в мышлении строгая логическая связность в мозгу должна оставаться нерушимой. Если она оказывается недостаточно прочной, то индивиды или культуры торопливо бросаются, как гадаринские свиньи [Имеется в виду евангельский эпизод в Гадаре (Ев. от Марка, 5.1). – Прим. перев.], в дебри сверхъестественного. Чтобы избежать бесчисленных метафорических смертей, изображаемых во вселенной причинных циклов, мы принимаемся ревностно отрицать простую реальность обычной смерти и строить фантазии о потустороннем мире, или даже о перевоплощении.

И в самом деле, разрыв в видимой связности нашего процесса логического мышления может показаться чем-то вроде смерти. Я много раз встречался с этим глубоким представлением, общаясь с шизофрениками; его можно считать основой теории двойной связки, которую я предложил вместе с моими коллегами в Пало Альто двадцать лет назад. [Мне посчастливилось в то время достать экземпляр рассказа Джона Персеваля о его психозе, относящийся к 1830-ым годам. Теперь эта книга доступна под названием «Рассказ Персеваля»; она показывает, что мир шизофреника полностью структурирован в формах двойной связки. (John Perceval, Perceval’s Narrative: A Patient’s Account of his Psychosis, 1830 – 1832, Gregory Bateson, ed. Stanford, Calif.: Stanford University Press, 1961).]

Таким образом, я предполагаю, что намек на смерть присутствует в любом биологическом цикле.

В заключение этой главы я упомяну некоторые возможности разума, демонстрирующие шесть изложенных критериев. Прежде всего, есть две характеристики разума, которые могут быть приведены вместе; обе они возможны в силу приведенных выше критериев. Эти две тесно связанных характеристики – автономия и смерть.

Автономия – что буквально означает управление собой, от греческого autos (сам) и nomos (закон) – доставляется рекурсивной структурой системы. Можно спорить, способна ли управлять собой простая машина с регулятором, но представьте себе больше цепей информации и воздействия, налагаемых на простой цикл. Каково будет содержание сигнала, производимого этими цепями? Ответ, конечно, в том, что эти цепи будут нести сообщения о поведении системы в целом. В некотором смысле, первоначальный простой цикл уже содержал в себе такую информацию («слишком быстрый ход»; «слишком медленный ход»), но на следующем уровне будет информация вроде «исправление «слишком быстрого хода» недостаточно быстро», или «исправление «слишком быстрого хода» чрезмерно». Таким образом, сообщения становятся сообщениями о ближайшем предшествующем, более низком уровне. Отсюда уже недалеко до автономии.

Что касается смерти, то возможность смерти следует из критерия 1, согласно которому целое состоит из разных частей. В случае смерти эти части разъединяются или оказываются в беспорядочном состоянии. Но то же следует из критерия 4. Смерть – это разрыв циклов и, тем самым, разрушение автономии.

Вдобавок к этим двум очень глубоким характеристикам, род систем, который я называю словом разум, способен к целесообразной деятельности и выбору посредством своих самокорректирующих возможностей. Он способен оставаться в устойчивом состоянии, или идти вразнос, или некоторым образом сочетать то и другое. На него влияют «карты», но никогда не территория, и потому он ограничен обобщением, по которому получаемая им информация никогда не докажет чего-нибудь о мире или о нем самом. Как я уже утверждал в Главе 2, наука никогда ничего не доказывает.