Шрифт:
Громов не отреагировал.
– Очень красивый, – сказала Фрося.
Летчик оглядел себя. Потом сказал сконфуженно:
– Упал.
– Бывает… – отозвалась Фрося.
– Ну, я пойду посплю… А то заблудился вон… Петлял…
– Конечно, – ласково сказала Фрося.
Летчик улыбнулся сконфуженно и пошел своей дорогой.
Фрося и Громов провожали его глазами.
Летчик вдруг обернулся и произнес восторженно:
– Степью пахнет!
– Ага. Пахнет, – согласилась Фрося. Опять помолчали.
– Ну, я пошел, – пообещал летчик.
– Конечно, – согласилась Фрося.
Летчик удалился.
– Алкаш к тому же, – заключил Громов. Коротко и ясно.
В деревне утро начинается рано.
Солнце только-только вернулось в Бересневку из Америки, а Танька уже вышла, потягиваясь, на крыльцо.
Потянулась. Распахнула глаза и поздоровалась:
– Здравствуй, утро!
«Здравствуй, Танька!» – сказало бы утро, если бы умело говорить.
Потом Танька вошла в сарай и поставила ведро под корову.
– Здравствуй, Пальма! – сказала Танька.
«Здравствуй, Таня», – сказала бы корова, если бы умела говорить.
Струйки молока застучали о ведро. И вдруг утро наполнилось мяукающими звуками электрогитары. Танька прекратила доить. Вышла из сарая. Выглянула через забор, и вот что она увидела: Мишка Синицын сидел против своего дома с электрогитарой марки «Эврика». Рядом с ним сидела секретарша Мещерякова Малашкина Валя, босая и с грязными пятками.
Мишка вопил песню про шикарный город Ялту, а Валя высокомерно поводила головой, будто имела прямое отношение и к Мишке, и к гитаре «Эврика», и к шикарному городу на южном берегу.
Танька посмотрела на орущего Мишку, на разомлевшую от счастья соперницу. Метнулась в дом. Подскочила к проигрывателю. Поставила его на подоконник. Включила на полную мощность.
«Бам-бам-бам-бам-бам! Это поют миллионы!» – заорал певец на всю деревню Бересневку.
Мишка поставил регулятор на максимум и завопил громче проигрывателя. Шло состязание не на качество, а на громкость.
Из соседней комнаты вышел Николай Канарейкин, молча выключил проигрыватель и вытащил предохранитель. Николай был человеком замкнутым и предпочитал словам поступки.
У Таньки стало тихо, а Мишка ликующе вопил:
Ялта! Где растет голубой виноград. Ялта! Где цыгане ночами не спят. Ялта! Там, где мы повстречались с тобой…Танька закрыла окно и задернула занавески, но песня доставала ее самолюбие, и это было почти невыносимо.
Тогда Танька надела юбку-миди, босоножки на платформе и вышла из дому.
Мишка увидел Таньку. Быстро подвинул лицо к Вале и тихо сказал:
– У меня соринка в глаз попала. А ну посмотри!
Валя полезла руками Мишке в глаз, чтобы оттянуть веко.
– Да ты глазами, глазами!
Валя близко подвела свои глаза к Мишкиным. Они застыли лицо в лицо.
Танька тем временем прошла за Мишкиной спиной в его двор. Завела мотоцикл, села и выехала со двора.
– Эй! – Мишка вскочил. – Ты куда?
– К летчику! В Ялту с ним полечу! – крикнула Танька, и мотоцикл, вихляя, понес ее по дороге.
– Стой! – Мишка выбежал на шоссе и помчался по нему, сильно работая локтями и лопатками. Остановил грузовик. Сел и уехал.
Два недоумевающих существа остались в деревне Бересневка: секретарша Мещерякова Малашкина Валя и корова Пальма.
Летчик Журавлев и механик Кеша стояли на летном поле и ковырялись в недрах вертолета. Вернее, ковырялся Кеша, а Журавлев стоял рядом и морочил ему голову.
– Клапана проверь, пожалуйста…
– Я ж только что проверял.
Летчик постоял, потом пошел к кабине. Остановился.
– А масло мы залили?
– Да я ж десять лет работаю, – сказал Кеша.
– А бензин?
– Слушай, – заподозрил Кеша. – А ты что, не летал никогда?
– Почему же не летал?
– А чего ж боишься?
– Почему боюсь? Ничего я не боюсь.
– Ну и лети.
– Я и лечу.
Летчик залез в кабину.
– Ну, я полетел, – предупредил он.
– Ну и лети…
Летчик огляделся по сторонам, как бы мысленно прощаясь со всем, что так несущественно, если с этим жить, так драгоценно, если с этим прощаться: с полем в ромашках, с простым деревянным срубом на краю поля…