История, которую он рассказал, поразила меня. Оказывается, в годы войны с Ванкуверским оркестром работал Клемперер. Когда в тридцатые годы ему как еврею пришлось эмигрировать из Германии, он оказался здесь. И очень скоро его выгнали. Почему же? Потому что он играл слишком много Бетховена, Баха, Брамса и Шуберта, а не американскую музыку. Его выгнали. Гигантского музыканта, дирижера. Какой позор перед всем человечеством.

Когда я рассказал эту историю президенту тамошнего Симфонического общества — был такой очень богатый человек, аккаунтант, это люди, которые считают налоги, — он говорит: «Уволили?» Я говорю: «Да». — «Скажите пожалуйста! Ну и что он делает теперь?»

Президент Симфонического общества — не общества любителей кленового сиропа… Я пробормотал: «Надеюсь, он на небесах».

Поехали мы с оркестром на гастроли по этой самой Британской Колумбии, по маленьким городкам. Какие это места, боже, какие это райские места! Какие озера, какие горы, какие леса! Играли Шестую симфонию Чайковского. После предпоследней части, блестящего, бравурного скерцо, раздались бурные аплодисменты. А когда закончился концерт, в артистическую пришла председательница местного Филармонического общества. В каждом таком городке есть собственный оркестр. «Прекрасный концерт! Вы извините нас за аплодисменты после Чайковского, мы решили, что концерт окончен. Но ваш анкор был восхитительный!» То есть она думала, что последняя часть симфонии — это был какой-то номер на бис.

Тем не менее мои менеджеры продолжали считать, что все это очень перспективно, присылали туда своих солистов. С Менухиным мы играли Бетховена, еще кто-то приезжал… Мы с Леной жили между Канадой, Англией и Рамлинсбургом.

Из письма Р. Баршая А. Локшину, 1985 г.

Дорогой Шура!

Спасибо за Ваш звонок. Вы меня очень обрадовали.

В конце Бурлески Девятой симфонии (Малера), кроме двух флейт октавой выше, мне кажется, можно добавить Es– ный кларнет, а то и все кларнеты. <…>

Только что мы вернулись из длинной поездки. Были в Канаде и Скандинавии. Это расстояние звучит страшно. Но если посмотрите на глобус, то для самолета это не так далеко. В Ванкувере очень хороший оркестр (тот самый, который играл Восьмую Шостаковича). Они очень охотно работают. Как я Вам говорил, мне приходится теперь играть много английской музыки. Следующий концерт в Англии: Делиус, Эльгар, Холст («Планеты»). <…> Все это вещи очень трудные, и трудности, к сожалению, не всегда оправданны. Но англичане безумно любят эту музыку. Вообще надо сказать, что в музыке они всеядны (в еде тоже). Что мне в них симпатично, это то, что они равнодушны к удобствам. Англичанину часто безразлично, что есть на обед, зато он готов поехать в Лондон за сто миль посмотреть интересную пьесу. Вы пришли бы в ужас от их кофе. Существует шутка: «Почему англичане пьют так много чая?» — «А вы пробовали их кофе?» Днем они довольствуются сэндвичами и вечером едят совершенно безвкусный динер, приговаривая при этом: «делишес». Полная противоположность швейцарцам. Эти — страшные обыватели. В половине двенадцатого у всего населения начинает выделяться слюна; оркестранты нервно поглядывают на часы (репетиция до 12.00), конторы, банки, магазины потихоньку сворачивают работу, и с двенадцати часов дня вся страна мчится обедать. Кто домой, не важно, если это пятнадцать — двадцать километров от города, кто в излюбленный ресторан. В это время проехать по швейцарским дорогам трудно, ибо у каждого — своя машина, а то и две. И вообще, все, что касается здоровья, отдыха — уважается в первую очередь. Всякие «Фитнес паркур», плавательные бассейны, минеральные купальни — очень популярны. Ну а культура, а культура — потом.

Но в общем — это хорошее место, чтобы учить партитуры. Мы будем дома до восьмого июня. Потом опять поедем в Ванкувер. Очень нам там нравится. Как поживает ваш внук? У нас недавно родилась внучка — у Володи. Мы еще ее не видели.

Желаем всем вам всего доброго. Ваш Рудик.

В Ванкувере нужно было усилить струнную группу, и объявили конкурс. Сыграла на нем и жена первого кларнетиста. Скрипачка так себе, но муж — профсоюзный лидер. Я не стал за нее хлопотать. Не выступал против, но и не выражал восторгов. Когда об этом сообщили первому кларнету, он поставил вопрос о том, гожусь ли я, чтобы оставаться шефом оркестра, раз игнорирую личные интересы музыкантов. Это было началом чего-то неприятного, но я еще не понимал чего.

В оркестре была должность художественного руководителя. Занимал ее молодой дирижер по имени Уолт, хороший парень, он составлял наши программы. Однажды меня вызвала артсконсул, фактически — министр культуры Канады. Такая фифочка на острых каблучках. «Мистер Баршай, маэстро. Я вас очень прошу уволить вашего художественного руководителя». Я удивился: не было никаких оснований его увольнять, прекрасный работник, весь оркестр им доволен. «Нет. Мы все-таки настоятельно просим. У нас, понимаете ли, переходит на пенсию один очень уважаемый нами старый сотрудник, мы хотим его на это место посадить». — «Но почему же вы хотите сделать это за счет другого, молодого, хорошего?» — «Ну вот наша такая просьба». Потом позвонил из Лондона директор Би-би-си Джон Драммонд: «Рудольф, тут тебе рекомендуют такого-то. Он хороший человек, знаешь? Ты, пожалуйста, возьми его, будь добр, потому что он и тебе поможет в твоих делах, и вообще в твоих интересах, чтобы он у тебя под боком работал». Меня это поразило и возмутило. И я не уволил Уолта. Замечательный малый, молодому дирижеру свои ангажементы получить не так-то просто, он пошел в оркестр и работал не за страх, а за совесть…

Его уволили решением сверху. И прислали того пенсионера.

Из письма Р. Баршая А. Локшину, 1985 г.

Дорогой Шура!

Вот подходит к концу лето. Оно было богато всевозможными событиями. Как печальными, так и радостными. Записал 8-ю Шостаковича, играл на знаменитом «Промсе» в Альберт-холле. Это ежегодные летние концерты, основанные когда-то Генри Вудом. Называются они «Променад-концерты», потому что тогда можно было за совершенно дешевую плату входить и уходить из зала когда угодно. Это была попытка популяризировать симфоническую музыку. Попытка удалась, и теперь уже нельзя входить в зал, когда угодно, а наоборот, все стараются прийти пораньше и занять места, хотя бы стоячие. Атмосфера на этих концертах ни с чем не сравнима. Народу — тьма. Три-четыре тысячи. Публика сидит только на ярусах. В партере стулья убирают, чтобы поместилось побольше. Вот уж действительно «слушали стоя». Нужно любить музыку, чтобы прослушать стоя длинную программу (Моцарт — Маурерише Трауэрмузик, Бетховен — Четвертый концерт, Шостакович — Восьмая).

Другое переживание у нас с Леной было 12 июля на церемонии присуждения хонорери доктор оф мьюзик. Это было очень волнующе и тоже при большом стечении публики. Так что я теперь как бы засл. артист Английской ССР. <…> Теперь мы с Леной вернулись из Италии. Был в жюри конкурса дирижеров. Никого выдающихся не открыл. Махать руками, и довольно эффектно, могут многие, а музыкантов мало. Как говорил Шостакович, руку набили, пора бы набить голову. Познакомился там с Жоржем Себастьяном. Он когда-то дирижировал в Москве. Кажется, он был одним из приглашенных Луначарским молодых дирижеров. Сейчас ему за восемьдесят. Очень много рассказывал. Ведь он — единственный ученик Бруно Вальтера. От него я узнал, что Малер и Штраус были в прекрасных отношениях и Малер много дирижировал Штрауса (кроме опер, но любил «Саломею»). Чего нельзя сказать о Штраусе. Ну, бумага кончилась, а с ней письмо. Желаю Вам и всем вашим всего самого доброго. Ваш Рудик.