Клочок света за окном разросся, и Андрей увидел маленькую рыжую дворнягу на коленях (где Лорд?). дворнягу звали Рыжик, она приблудилась к их дому и очень полюбила мальчика — Андрея, то и дело порываясь своим розовым язычком облизать руки и лизнуть в лицо. Она повсюду бегала за мальчиком и с лаем бросалась защищать его от редких на их полугородских, полудеревенских улицах машин. Мать ругала Андрея за то, что он приветил такую глупую собаку, несмотря на полную миску у крыльца норовящую съесть какую-нибудь падаль или того хуже — человеческие фекалии. Рыжик, действительно, не желал отказываться от таких блюд, а главное, сразу после поедания норовил лезть со своими ласками к мальчику.

Однажды собачка пропала и появилась только через несколько недель, бросившись с радостным лаем к своему юному хозяину, возвращавшемуся из школы. Рыжик визжал, приплясывал, лизал руки, норовил достать до лица. На его спине виднелся огромный, покрывшийся корочкой рубец. «Лишай, — заявила мать, — не смей ее трогать. Собака больна, она все равно погибнет». Андрей случайно подслушал разговор между матерью и соседом, дядей Сережей, пожарным: «Проволокой ее привязал. Как выпуталась? Да и до города километров десять…»

Самое страшное было потом — Андрей сам отнес полностью доверявшего ему Рыжика в ветлечебницу. Там сказали, что рубец — это не лишай, совсем не опасен, песик совершенно здоров, и его вернули мальчику. Но он, поддавшись какому-то нехорошему чувству (мать велела), сказал, чтоб Рыжика усыпили. Пожилая фельдшерица неодобрительно к этому отнеслась: переспросила и неохотно взяла собачку. Сейчас на Андрея смотрели полные любви глаза Рыжика. Никогда раньше он не вспоминал об этом. Но сейчас… Эти глаза… Бескорыстная собачья любовь.

Каре-золотые глаза с веселыми искорками. Ну да, Оксанка. Повзрослела, похорошела за год с тех пор, как переехала в новый район. Идет с матерью (полной, коротко остриженной женщиной) и отцом — высоким, русоволосым… Улыбается ему.

— А, это тот, который торчал под нашими окнами, — доносился до него женский голос. — Ты, вроде, вспоминала о нем. Познакомила бы.

Андрей внутренне съежился. Чего им от него надо? Посмеяться? Ну, нравилась ему белокурая Оксанка в шестом классе. Дружили. Сама предпочла другого. Надо же — они его помнят. И она как-то так улыбнулась… ласково… (неужели она рада его видеть?).

— Послушай, шеф, я не увлекаюсь маленькими девочками. Сдались они…

— Двенадцать лет.

— Кому? Ей? Спроси кого хочешь в поселке, всех баб прошел… На кой ляд мне сдалась такая пигалица?

— Слушай, давай откровенно. Ты выпутаться хочешь?

— Еще бы.

— Я изучил дело. Сложно. Все улики против тебя. Если взял грех на душу — признавайся. Может, смягчат приговор.

— Безнадежно? — буравчики глаз так и сверлят Андрея.

— Почти… Есть зацепка.

— «Жигуль» продам, деньги тебе, если вытащишь.

— Нет. Меня так не устраивает. Сам пойми…

— Ладно.

На фотографии — худенькая девочка со светлыми волосами и заострившимся личиком, измазанным землей. Прикопал в леске.

В комнате сгущаются сумерки. На окнах морозные узоры. В углу стоит елка. Громко тикают настенные часы. В кухне капает вода из умывальника. Андрею страшно. Темнота. Он едва выше подоконника, в окна льется фонарный свет. Огромный мир обступает его. Ледяной. Таинственный. Страшно одному. Вжаться в диван, обнять руками колени и жалеть себя, плакать, а затем, наплакавшись, в сладком изнеможении уснуть.

Хлопок двери, щелкнул выключатель, и в ослепительном свете люстры клубы морозного воздуха, ворвавшегося в комнату.

Мать, румяная, в черной, с блеском тающих снежинок шубе стоит над просыпающимся мальчиком и протягивает большую, чуть ли не с него деревянную машину — яркую, красно-желтую, с пластмассовыми колесами в рубчиках (как настоящие!). Здорово! Замечательно! Мир полон радости и нежности. Мама!

Андрей бросается ей на шею.

Лорд вновь стоял в десяти шагах впереди и оглядывался на хозяина — звал. Андрей двинулся вперед. Ноги как чужие, ватные, вязли в какой-то серой кисее. Вокруг расстилалось голубовато-серое поле, причудливо пересеченное почти прозрачными слоями, напоминающими колыхающиеся стеклянные стены. Далеко впереди маячил серо-серебристый просвет. Туда и направлялся пес. Андрей чувствовал что-то давящее за спиной, оглянулся. Позади, не очень далеко, виднелся город не город, что-то странное, углом наступающее на кисейное слоящееся поле. Причудливое нагромождение черных строений. Здесь попадались средневековые башни с остроконечными крышами, зубчатыми стенами, ступенчатой формы дома, рвущиеся вверх, кубы и параллелепипеды, накренившийся небоскреб и что-то дальше, не разобрать. Почему-то серебристый свет, доходивший до Андрея, не отражался на их стенах. Не он ли образовывает призрачные слои, как бы преломляющие пространство? Город (видимо — город) одновременно притягивал своей мощью и загадочностью, и в то же время отталкивал. Что-то в нем было пугающее, тревожное, точно там притаился неведомый монстр, изготовившийся к прыжку на очередную жертву-добычу. И все же город напоминает что-то земное, знакомое, пробуждающее желание узнать, дотронуться… Поверь, это приятно, стоит попробовать… Никаких монстров… Девица сидит в темнице, коса на улице… Решись…

Лорд заскулил. Андрей повернулся к нему, сделал шаг и снова куда-то провалился, теряя нить понимания происходящего.

— Привет, Солнышко! Как дела?

— Папа, бабушка пришла! — девочка исчезла в зале.

Андрей разулся, повесил кожаную куртку.

Появилась Ирина, испытывающе глядя на него:

— Ты сегодня рано…

— Да. А что, нельзя?

Жена насупила брови.

— Не начинай, пожалуйста. Мама только что оправилась от болезни.

— Не той кровушки хлебнула…