— Тут все серьезно. Ювелир заказал мне памятник на могилу жены, который был готов 3 июня.

— И тогда же забрал его?

— Нет. Приехал посмотреть. Их фирменный грузовик отремонтировали только к 10-му. Как я понимаю, заказ его удовлетворил, он подарил мне бочонок коньяку.

— Бочонок? — переспросил Котов. — Богатый, шельма.

— В разгар нашего с ним общения является Вертоградская.

— Да, Колпаков сообщил, что появление ее было неожиданным и для него, и для вас.

— А он не сообщил, что, по всей видимости, она приехала за изумрудным кулоном?

— Вы говорили: золотая змейка.

— То была его плата, моя — изумруд.

— Дорогая девочка.

— Весьма. Но я еще не починил застежку, которую разорвал 9 мая.

— По какой причине?

— Наверное обиделся, что она продемонстрировала моим друзьям неготовую вещь… И другая смутная догадка мелькает. Доктор остался у меня ночевать — перебрал, по его словам, — не пыталась ли Вера и на нем испытать чары, а я не стерпел.

— Ваша «тройка» прямо-таки повязана круговой порукой. Что еще вы выяснили насчет 3 июня?

— Много чего. Семен с Верой ушли вместе, он утверждает, она уехала в Каширу. Я же, — я усмехнулся, — влюбился в Надежду Голицыну и объяснился с нею.

— В тот же день?

— Да, 3 июня.

— Вот уж действительно… богема. Извините, — Федор Платонович задумался. — Кое-что слышал.

— Что? Что именно?

— Накануне нападения на вас… да, 9-го, я ждал Олю на улице. Она переодевалась в гости идти. Стоял против вашего дома, ничего не видел — темно — но слышал голоса, ее и ваш. Такие, знаете, возбужденные, радостные, смех…

— О чем говорили?

— Вы — что-то вроде: «Пойдем к тебе, хочу посмотреть твою комнату, как ты живешь…» Она: «Пойдем, я рада…»

— И мы пошли к Голицыным?

— Не видел. Должно быть, через штакетник перемахнули. Вы давно с ней знакомы?

— Пять лет.

— Ну, это срок. Бывает. — Он улыбнулся с иронией. — Как пишут в романах: чувства дремали в душе.

— Черт меня знает, что во мне дремало! Такую хорошую девушку в такой кошмар втянул. Ладно. Всю неделю до 10-го я работал над подарком ей — скульптурная группа «Надежда».

— Которая у них в саду?

— Ага.

— По некоторым намекам я понял, что пострел везде поспел.

— Такая распущенность, извините, нередко влечет нехорошие последствия.

— Мягко сказано! Ужасом и забвением заплатил я за свою похоть. 10-го была закончена «Надежда», а Семен приехал на грузовике за «Авадонной».

— За кем?

— Надгробье на могилу жены — статуэтка Ангела смерти.

— О надгробье со статуэткой он упоминал, но… Ангел смерти! Давно замечаю, что интеллигенция наша совсем сбесилась. К вам это, конечно, не относится…

— Относится, относится!

— Вы трудяга, Максим Николаевич, этим многое сказано. Во всяком случае — для меня.

— Спасибо. Если б вы знали, как я благодарен вам, как я одинок.

— Надеюсь, общими усилиями мы разоблачим подонка.

— Я его уничтожу!

— Ну, вы как ребенок, честное слово. Никаких эксцессов, категорически настаиваю. Итак, на кладбище вы не поехали.

— Ногу растянул. И вот когда уже вечером мы с Надей понесли скульптуру в сад, мне кто-то позвонил.

— При ней? Она от меня скрыла.

— Надюша была оскорблена, конечно, она и мне не сразу рассказала.

— Чем же вы ее оскорбили?

— Дважды произнес в трубку: «Я изменил», — в сильном волнении и пригласи кого-то: «Приезжай, поговорим».

— Чрезвычайно интересно. Убийцу своего позвали?

— Или его, или ее. И еще одна фраза: «Статуя торжествует».

— Какая статуя?

— Очевидно, Цирцеи. Я с Веры лепил.

— Это что-то такое… античное?

— Древнегреческая волшебница, которая обратила спутников Одиссея в свиней (он, кстати, устоял). Удивительно, Федор Платонович, ведь она молоденькая, почти девочка была.

— Девочек я за свою практику навидался всяких, не приведи Господи. Но коль вы такими подарками швырялись… зажигательная, значит, бабенка, умела мужчину ублажить.

— Скотство все это.

— На почве проституции множество преступлений совершается.

— Иван Петрович — невропатолог с практикой! — уверен был, что она — невинное создание.