А потом Саша спросил:

— Ты правда мертвых не боишься? Тот старик, под простыней… Иногда я боюсь, что усну летаргическим сном, а меня примут за мертвого и похоронят. Страшно проснуться в гробу, под землей…

— В нашем доме хоронили однажды старика, — сказал я. — Ходил с клюшкой хоккейной и бородой белой, а потом умер. Когда привезли и открыли гроб, внутри были стружки и опилки, полный гроб был, и их вывалили прямо у подъезда. Старика похоронили, а они все валялись. А когда отец у меня умер, я не помню, как его хоронили. Все родственники всегда спрашивают, помнишь ли отца, а я совсем ничего не помню. Очень маленький был еще.

— А знаешь, как можно черта увидеть? — спросил Саша. — Нужно ночью чего-нибудь поесть, а потом выглянуть в окно, и свет нельзя включать.

— И что?

— Увидишь. Только свет нельзя включать и обязательно нужно поесть, тоже в темноте.

— А ты сам пробовал? — спросил я.

— Нет, но рассказывал один мальчик, который пробовал.

Я ответил, что это глупости, потому как, чтобы увидеть по-настоящему, надо действительно поесть, а смотреть надо не в окно, а выйти в поле чистое, и чтобы луна была полная. И мне тоже это рассказывал мальчик, и вот он уж точно видел, потому что живет в деревне — а там поля вокруг, не то, что в городе. И надо, чтобы еще с собой палец чертов был. Он за ним и придет.

Спорить мы не стали, потому что знали все это со слов, сами-то в таких экспериментах не участвовали, и, как говорится, слава Богу. Но однажды сестренки мои двоюродные и подружки их затеяли спиритический сеанс, и я тоже присутствовал, тоже держал над бумажным кругом иголку, подвешенную на нитке. На бумаге по кругу — буквы, весь алфавит, и цифры, от нуля до девяти, чтобы складывать их в ответы. И мы вызывали духи Пушкина, Ленина и еще разных покойных знаменитостей, и действительно, задав вопрос, получали ответ. Глупости, правда, спрашивали. Сестренки с подружками интересовались женихами, спрашивали духов, когда выйдут замуж, — спросил и я, как будут звать мою жену. И получил лаконичное: «Вера». Не то имя, не то надежда.

Так и не найдя библиотеку, вернулись в отделение. И в эту ночь я проснулся от какого-то звука. Занавесок на окнах не было, луна светила ярко. Я увидел Надю, которая сидела на кровати и покачивалась. Все остальные спали.

Я подошел, позвал. Она ничего не ответила, продолжая покачиваться и как-то странно всхлипывать, и это был не плач, что-то другое, страшное…

Я позвал медсестру, все проснулись, переполошились, медсестра вызвала дежурного врача, и пока ждали его, Надя металась по своей кровати, уже не всхлипывая, а крича и взвизгивая — словно боролась с кем-то невидимым. Всю ночную сорочку она перепачкала собственными экскрементами, был запах, а она все металась, борясь с невидимым существом, по кровати, а мы все стояли вокруг нее и наблюдали…

Пришел врач, заспанный, и выгнал из палаты в первую очередь меня, потому что был он не из нашего отделения, и не знал, что я лежу в женской палате, а большинство женщин сами покинули палату.

Я сел на посту и слушал звуки, доносившиеся из палаты, и как разговаривали женщины возле закрытой двери.

— Ей переливание делали, а у нее температура была, — шепотом сказала одна. — Я слышала, что нельзя переливание делать с температурой.

— Да о чем ты говоришь, — ответил другая, с малышкой на руках. — У нее белокровие…

К утру Надя умерла.

Я сидел все это время в коридоре, и видел, как толстуха, которая привела меня в отделение, выкатывает из палаты каталку с телом, накрытым белой простыней, и лицо толстухи было дружелюбное, улыбающееся, не то что когда меня сюда вела. И возле лифта она оставила каталку, а сама куда-то уковыляла, потому что лифт опять не работал. Наверно, отправилась электрика искать, мастера по лифтам. На посту медсестра на кусочке желтой клеенки жирно написала ручкой: «Н.Ямбаева, 16 лет, диагноз — острый лейкоз». И привязала эту клеенку к ноге мертвой Нади. Веревочка была длинная, и кусочек клеенки выглядывал из-под простыни.

Толстуха приехала на лифте, с мастером, починившим его, и вдвоем они затащили каталку в лифт.

Я из любопытства торчал рядом.

Лифт с шумом поехал вниз, как в преисподнюю…

А ближе к обеду пришел отец Нади. В накидке белой вошел, поздоровавшись со всеми, и остановился посреди палаты. В руках — сумки с фруктами, гостинцами и учебниками для дочери. Я хорошо запомнил его глаза: растерянные, ничего не понимающие. Улыбка еще с лица сойти не успела, а в глазах уже появилась тревога, потому что кровать, та, его дочери, была застелена чистой постелью, сверху покрывало, на ней подушка бочком в наволочке белоснежной, с черным зловещим штампов в углу: «Отд. гематологии». И это было странным. Дочь не выписали, и переводить никуда не собирались, вчера была здесь, лежала, поджав колени, с книгой, а сегодня ее почему-то нет. И книга — вот она, на тумбочке, и открытка вместо закладки торчит из нее, а дочери нет. И самое главное: свежезастеленная ничейная кровать.

И он смотрел на эту постель, а мы все в палате испуганно смотрели на него.

Наконец он спросил:

— А… Надя где?

И лица у всех сделались еще испуганнее, потому что никто из нас не ожидал этого вопроса. Мы-то все уже знали, где она.

Мама малышки Машеньки решила взвалить непосильную ношу на себя.

— А вам ничего не сообщили? — спросила она тихо и деликатно.

— Нет, — так же тихо ответил отец Нади. — А что должны были сообщить?

— Надя ведь умерла…