Чижик - птичка с характером

"Чижик - птичка с характером" - повесть биографическая. Она написана на самом достоверном материале, на событиях, лично пережитых автором. Это воспоминания о войне человека смелого, искреннего, жизнелюбивого. Впервые повесть была издана в 1965 году в Ленинграде, получила высокую оценку читателей и критики.

Книга из библиотеки http://xpe.ru

Валентина ЧудаковаЧижик – птичка с характеромЛениздат 1965Прошло уже двадцать лет со дня нашей победы над фашистской Германией.Все эти двадцать лет приходят на свидание со мною мои боевые друзья – и те, кто остался ” живых, и. те, кто не дожил до радостного дня Победы, кто не успел долюбить, кто не успел докурить своей последней папиросы.Молодые, красивые, жадные до жизни – они ведут со мною долгие задушевные разговоры, поддерживают в минуты грусти, радуются в минуты радости..Посвящается светлой памяти друзей, павших в боях ва РодинуЧасть 1После своей смерти человек может жить только на земле.Анри БарбюсМеня разбудили птицы и солнце. “Вставай, дитенок, глянь-ка, как рыжее солнышко озорничает: само, без спросу, лезет в окошко...” Так будила меня бабушка. А сейчас бабушки не было дома, и никого не было дома, и вставать не хотелось.Моя беспокойная бабка ушла на богомолье. И не куда-нибудь, а в Святые Горы! И не как-нибудь, а пешком! Где твое Дно, а где Святые Горы – такая даль!.. Да и Горы-то вовсе не святые, а Пушкинские. Мы когда-то там жили, в этом поселке на живописных холмах. Три дня я отговаривала упрямую бабку: доказывала, что в Пушкинских Горах есть одна святыня – могила Пушкина у подножия древнего монастыря. Монастырь тот давным-давно не служит, а единственная Пушкиногорская церквушка нисколько не лучше нашей Дновской. Но бабушка не хотела молиться в местной церкви, – ей не потрафил дновский поп – отец Сергий. “Никакого благолепия: зевласт, буен плотью, что добрый кузнец, и лицом зверообразен – хоть сейчас с кистенем на большую дорогу...””Не всё ли равно, какой поп, если вся религия не что иное, как сплошной обман трудящегося народа!” – сказала я. (Точь-в-точь, как наш общепризнанный школьный оратор Мишка Малинин!) Бабка поглядела на меня с непередаваемым ехидством: “Куда конь с копытом, туда и рак с клешней!.. Что ты понимаешь в святой вере, вольница безотцовская? Вот я покажу тебе, как с родной бабушкой спорить! Не погляжу, что ты почитай уж невеста, да и ухвачу за косы-то!” А что? И ухватит!.. Характер у моей бабки горячий: чуть что – вспыхнет как порох.Покричала и утихомирилась – уже мирно стала мне доказывать, как в старозаветные времена Святогорский монастырь чудодейственно спасся от нашествия лютых ворогов, оттого, дескать, и прозывается с тех пор святым. Бабка, наверное, имела в виду набег на Псковщину литовского князя Ягайлы или польского короля Стефана Батория. А по-моему, она хитрила. Дело тут было вовсе не в святости Пушкиногорских мест. Да и не была бабушка так уж крепка в вере: ни одной молитвы, кроме “Отче наш”, не знала, молилась от случая к случаю, да и как молилась-то! Переделав все домашние дела, встанет перед образами и, зорко поглядывая через окно на огород, начинает: “Пресвятая богородица!.. Проклятущая! Всю капусту объела!” (Это она про нашу козу.) “Никола-угодник, батюшка!.. Чтоб ты сдох, окаянный! Опять изгородь на рога поднял!.. Анафема!” (А это про общественного быка Альбома.) Не выдержав, я убегала на кухню и кисла там от смеха, а в присутствии бабушки смеяться опасалась – крута была бабка на расправу... И вот ее потянуло в святые места! Я-то знала – не молиться она пошла, а побывать там, где в тридцатых годах работала моя покойная мать, бабушкина единственная дочка. Потом бабка и сама призналась: “Все окрестные деревеньки обойду. Сорок поклонов в Полянах, сорок на Михайловском пого сте, сорок в Русаках да сорок на Савкиной горке...” Сорок в Полянах да сорок в Русаках! Небось вспомнила, как в тридцатом году в Русаках в маму мою, агронома, стреляли из обреза и тяжело ранили – полгода в больнице пролежала.Спорила я, спорила и отступилась: а иди ты хоть в Киево-Печерскую лавру! Но категорически заявила: “С Муссолини не останусь! Хоть продавай”. Бабка строго на меня поглядела поверх очков с веревочными дужками: “Какое такое Муссолини? Я вот тебе покажу как бессловесной божьей твари непотребные прозвища давать!” Скажите на милость: “бессловесная божья тварь” коза Махнушка!.. Да это же настоящий фашист с рогами! Блудлива, бодлива – каждый день неприятности: стащила с веревки и сжевала соседскую праздничную скатерть, залезла в чужой огород, объела в эмтээсовском саду недозрелые мичуринские сливы, а подслеповатому сторожу деду Зиненко пониже спины так поддала, что дед свалился на клубничную грядку... А однажды окаянная Махнушка ушла за речку, в военный городок, и заявилась в ДК на танцы. Подобрала в фойе и съела все окурки, а потом ахнула рогами в огромное зеркало. Ну кто она, как не Муссолини?..Бабка мне сказала: “Не распускай нюни – управишься. В твои годы я не только жала и молотила, а и пашенку за милую душу пахала. Покрепче ее привязывай, глубже кол в землю вгоняй”.Удержишь такую на привязи! Как же...Бабка ушла налегке: босиком, с холщовой котомкой за спиной. А на моем попечении кроме Муссолини осталась прожорливая свинья Дюшка, полтора десятка кур да огород. Вот тебе, любимая внученька, награда за отличные оценки – отдыхай на каникулах!.. Хорошо хоть Галина с Димкой – мои сестренка и братишка – уехали на всё лето на Шелонь, к бывшему маминому сослуживцу агроному Ивану Яковлевичу. Впрочем, если бы ребята были дома, бабушка, наверное бы, не ушла.Я со злостью повернулась на другой бок, пряча лицо от горячих солнечных лучей, но уснуть так больше и не смогла. За окнами, в вишеннике, пировали скворцы: свистели, щелкали, рассыпали по саду разноголосые трели. Раскричались, обжоры!- Кыш, разбойники! Я вас, оглашенные! Кыш!..Я невольно улыбнулась: это вечно пьяненький завхозМТС Егор Петрович, по прозвищу Птичья Смерть, спозаранок гонял скворцов. Голос у завхоза визгливый, въедливый. Я вскочила с кровати, накинула сарафан и высунулась в окошко. Егор Петрович, рыжий, сухонький, проворный, носился по эмтээсовскому саду, размахивая длинным шестом с привязанным на конце пучком соломы.- Кыш, окаянные! Кыш! Вот я вас!-Волосы у Егора Петровича взъерошены, выгоревшая рубаха надулась на спине парусом, измятые полосатые штаны закатаны до колен, одна нога в новой сандалии, другая босая. Вот он отбросил шест, откуда-то из кустов проворно выхватил старенькое ружье и выпалил дробью в огромную скворечью стаю. “Ай-ай-ай!”-в панике завопили пернатые и вспороли воздух свистом и шелестом сотен маленьких крыльев, черной тучей покружились над садом и снова уселись на прежнее место, густо-нагусто облепив молодые вишневые деревца.Из кустов малинника высунулся утиный нос деда Зиненко. Высунулся и снова проворно скрылся, но Егор Петрович заметил:- Иди-ка сюда, старый хрен! Тебе говорят аль нет?Дед бочком выкатился на дорожку, обеими руками стащил с головы картуз времен гражданской войны:- Здоровеньки булы!Ты мне зубы не заговаривай! – вскипел завхоз. – Лучше скажи, за что я тебе плачу жалованье?Та хиба ж це вы мени гроши платите? – удивился дед Зиненко. – То ж государство мени годуе...А я тебе кто? Не государство? Частная лавочка? Сколько разов тебе приказывать, чтобы ты гонял скворцов?А грец ихней маме! – беспечно махнул рукой дед. – Нехай соби чулюкають.”Чулюкають!” – с сердцем передразнил Егор Петрович. – Вот всю ягоду на корню заживо и счулюкали! А у меня план, душа с тебя вон!Оправданий деда я уже не слышала, захлопнула окно – спор был нудный и каждодневный. Егор Петрович по своему обыкновению привирал: никакого плана на сбор вишни МТС не получала. План спускали только на сдачу ранней клубники и яблок, но и тут жуликоватый завхоз, по выражению моей бабушки, “охулки на руку не клал” – не одну корзину в день сплавлял налево, дачникам.Сад при МТС был огромный, и при сборе ягод директор обращался за помощью в школу. Это была очень приятная работа, к тому же платная: пять копеек за корзину клубники, пятнадцать за черную смородину, десять за крыжовник. Но донимал завхоз. Егор Петрович постоянно с нами ссорился – не велел есть ягоды. А как их не есть, когда огромные клубничины сами лезут в рот... Не ел ягоды только мой одноклассник Мишка Малинин. Он тренировал волю и поглядывал на нас с презрением: “Никакой выдержки! Хоть намордники на них надевай...” Завхоз жаловался на нас директору МТС, а тот говорил нам: “Ешьте, ребята, вволю – сколько влезет. Но прошу, работайте, пожалуйста, проворнее. Ягоды отправляем не куда-нибудь, а больным детям. Вот он, договор с туберкулезным санаторием. – Ну и хитрец – ягод нам уже не хотелось...Барышня Тина! – закричал вдруг Егор Петрович, и я снова открыла окно. Завхоз, умильно улыбаясь, кланялся поясным поклоном: – Как изволили почивать? Не разбудил ли я вас ненароком? Ваша бабушка еще не возвратились?Нет.Пусть себе помолятся. Ихняя молитва богу угодна. Да... Святая женщина Мария Григорьевна, что и говорить. Красавица в молодости были. Сам господин становой за них сватался... Да...Моя бабка – красавица? Низенькая, кургузая, совсем безбровая и нос картошкой... Ох, подхалим! Сейчас будет что-нибудь просить!- Барышня Тина, нет ли у вас рублевки? Только до вечера. Вы не извольте сомневаться, я отдам. Ей-богу, отдам. С рассвета дотемна в трудах да расстройствах обретаешься, вот нутро и горит...Ну что тут делать? Отказать? Где уж там, когда Егор Петрович даже мою разумную бабку при желании обводит вокруг пальца. Как только не на что выпить, бьет без промаха: “Ах, уважаемая Мария Григорьевна, всю ночь ни синь-пороха не заснул... Приснилась мне Анастасия Дмитриевна, царствие ей небесное... И так-то она жалобно меня молит: “Егор Петрович, не давайте моих сироток в обиду!” Да... Стало быть, ее душенька поминки просит. Вот намедни повезу в Дно ягоды, так непременно в церковь забегу, свечечку поставлю...” Бабка заливалась слезами и безотказно выдавала завхозу на косушку, ведь Анастасия Дмитриевна – это моя мать.Я бросила свернутый трубочкой бумажный рубль в подставленные ковшиком ладони завхоза, но Егор Петрович ушел не сразу.- Замаялся я, милая барышня. Этакий садище, а проку на волос нет. Бездомовники. Этот бы сад да в руки хозяину...”Тебе, например...” – зло подумала я.- Вот как был я в германском плену, – продолжал он, – так нагляделся там на настоящее садоводство. У моего хозяина сад был раза в три меньше, а урожай – батюшки-светы! Бывало, как только вишня отцветет, сейчас же на каждое деревцо марлевый чехол. Да... Да вам маменька, поди, рассказывали... Бывали они в Германии, имели такое счастье. Вот выучитесь и, как маменька, поедете за границу. И непременно в Германию. Да...Нужна мне твоя Германия, как петуху тросточка! И зачем только моя бабка откровенничает с ним! Нашла с кем... Впрочем, если рассуждать справедливо, то без мелких услуг Егора Петровича бабушке просто не обойтись. В доме нет мужчины. Девятилетний братишка Димка не в счет. А Егор Петрович – всегда пожалуйста: из городь ли подправить, дровишек ли наколоть или огород вспахать, – лишь бы на столе бутылка стояла...Когда Егор Петрович наконец ушел, явилась соседка – жена директора МТС Нина Арсеньевна:- Тинка! Ты что дрыхнешь? Курята орут как сумасшедшие. Сейчас же выпусти на улицу!Нину Арсеньевну сменила другая соседка – Линда Карловна:- Тинка! Дюшку кормила? Верещит, точно режут ее.”Тинка! Тинка!” Командует каждый, как будто я сама не знаю, кого выпускать, а кого кормить...Тинка! Тина! Ничего себе имечко... Наградили родители. Тинатина!.. Отвратительное болотное растение, да еще и в квадрате!.. Происхождение моего имени бабушка объяснила просто: отец с матерью в то время были студентами, и я, родившись не вовремя, связала их по рукам и по ногам, как тина. Вот папенька-вельзевул и придумал подходящее случаю имя. Папенька! Я его почти и не помнила, родители разошлись, когда я еще в школу не ходила. Ну а мама? Неужели ей было безразлично, как назвать своего первенца? Бабушке-то что, она мое имя просто не признает и зовет меня дитенком и душонком, а когда сердится, величает Марфой Посадницей, вольницей. А мне каково? С самого первого класса ребята дразнят и издеваются, даже частушку сочинили с очень обидной рифмой: “Тинка – скотинка”.Помню, я однажды спросила маму: “Зачем вы меня так назвали? Что я вам сделала?” Она достала с самой верхней полки книгу в красивом кожаном переплете и молча подала мне.Поднялася Тинатина, Как звезда на трон взошла, Все богатства раздарила, Всё народу раздала...(Грузинская древняя царевна Тинатина... Ну и ну!..) “Витязь в тигровой шкуре” меня не утешил, и я твердо решила, что при первой же возможности сменю имя.- Тинка! Ты еще спишь, скотинка? Аида купаться!Вот, извольте радоваться: человеку уже целых шестнадцать лет, надо паспорт получать, а его всё еще дразнят по-уличному. И ведь дразнит не кто-нибудь, а мой закадычный приятель Мишка Малинин.- Долго ты будешь копаться? Наши уже все на речке. Андрюшкину лодку будем испытывать.”Наши” – это друзья-восьмиклассники: Андрей Радзи-евский, Вовка Медведев, Валя Горшкалева, Нина Иванова и Аня Савинова. Обрадовались, что свалили с плеч экзамены, теперь – вольные казаки. Им-то что – их мамы и бабушки не ходят на богомолье за сто верст. А тут хоть разорвись... Надо накормить кудахтающую, хрюкающую, блеющую ораву; окучить картошку; убрать в доме, – бабушка вот-вот явится, а у меня развал... Всё это я сказала Мишке и идти на речку отказалась. Мишка долго меня уговаривал:- Мы потом тебе всем гамузом поможем, враз всё переделаем.- Знаю я вашу помощь. Опять устроите свинячью кавалерию...Мишка засмеялся и убежал, захватив с собой большую бельевую корзину. Пообещал нарвать Дюшке на корм водорослей. И за то спасибо. А помощи мне не надо, а то получится, как на днях. Андрей и Мишка вызвались мне помочь накормить свинью. Свинья мирно чавкала, а Мишка, облокотившись на загородку, вздумал почесать хворостиной ей спину. Дюшке не понравилось такое панибратство: она вскинулась, ткнула Мишку мокрой мордой, запачкав его праздничную рубаху. Разозлившись, Мишка хлестнул свинью прутом прямо по пятачку. Дюшка, взревев дурным голосом, рванулась из-за загородки вон, и я ахнуть не успела, как оказалась верхом на ее широкой спине и, как Иванушка-дурачок, задом наперед выехала на улицу. А виновник происшествия —Мишка – хохотал во всё горло и орал мне вслед: “Ура! Да здравствует свинячья кавалерия!” Неизвестно, куда бы занесла меня взбесившаяся свинья, если бы вдруг не вздумала снова повернуть к дому. Вездесущий Егор Петрович перед самым рылом Дюшки проворно захлопнул крепкую садовую калитку. Свинья всей тушей ударилась о доски калитки, а я, сделав сальто, полетела в заросли крапивы. Три дня почесывала волдыри. Да еще Нина Арсеньевна вместо сочувствия ехидно сказала: “Сватов пора засылать, а она на свиньях верхом раскатывается...” Черт бы катался на этой самой Дюшке!За десять дней бабушкиного отсутствия домоводство мне осточертело вот как! Дюшка норовила выбить из рук ведро с пойлом и свалить меня с ног; Муссолини то и дело срывалась с привязи и шкодничала в чужих огородах; белоснежный петух Губернатор пребольно клевался и царапал шпорами... А огород прямо на глазах зарастал травой: что ни ночь, то новые сорняки. Не обидно бы было, если бы не полола, а то чуть не каждый день ползаешь по грядкам на коленях, а толку никакого. Одну маленькую грядку, осердясь, я выполола до последней травинки – ничего не оставила – и только потом сообразила: “А что же здесь, собственно, росло?””Слушай, зачем же ты вытаскала весь чеснок? – закричал на меня Мишка. – Ведь бабка тебя за это по головке не погладит”.Я испугалась, но Мишка утешил: “Ничего, мы тут морковку посеем. Бабушка не заметит, а если и обнаружит подлог, стой на своем: загадка природы – сеяли лен, уродилась гречка...” Так и сделали.С хозяйством я обычно возилась до второй половины дня, так как старалась сделать всё как следует, хоть не всегда это выходило. Потом шла купаться, а вечером перешивала мамино белое батистовое платье к школьному балу. Ложилась спать поздно и засыпала как убитая.Мы жили в коммунальном доме барачного типа.Сквозь сон я слышала, как кто-то громко плакал и гулко бухал дверями, но проснуться не могла. А утром в окно постучала бабушка. Я обрадовалась и не сразу заметила, что она заплакана и растеряна.- Спишь, внучка, и ничего не знаешь?- Нет, знаю. Сегодня школьный бал. Приглашен духовой оркестр, – Ужо всем нам будет духовой... Не скаль зубы!., Война!Никак моя бедная бабка в святых местах умом тронулась... Какая война?! С кем война?!- Германец на нас напал. Ринулся, как хорь на сонных кур... Ох лихо-тошно, что я заведу делать с малыми детками?.. – Бабушка заплакала в голос и сердито погрозила пальцем образу Николы-чудотворца: – Что ж ты выкомариваешь, старый греховодник? Али мало ты слез моих видел?.. Ох, прости меня, господи, не я ропщу, горе мое лютое, неизбывное ропщет.,.Она плакала долго, а успокоилась, как всегда, сразу: в последний раз всхлипнула, вытерла мокрое лицо фартуком и сказала, ни к кому не обращаясь:- Ну что ж? Как всем, так и нам. Бог не выдаст -.свинья не съест... Сбегай-ка, дитенок, на почту, узнай, не пришли ли елементы. Теперь копейка за душой вот как будет нужна...В первый раз за всё время со дня смерти матери бабушка вспомнила об алиментах. Она люто ненавидела своего зятя – моего отца – и не хотела от него никакой помощи. Не знаю, чем он так обидел мать, но она ушла от него с тремя маленькими ребятишками и категорически отказалась от алиментов. Димка был тогда совсем еще крошечный...После смерти мамы мы остались на руках у бабушки почти без всяких средств к существованию. Родственников у нас не было и, если бы не помощь школы и маминых друзей, нам пришлось бы туго. А отец о нас даже ни разу не вспомнил. Соседи советовали бабушке отдать Димку в детдом. Бабушка возмущалась: “Это Митеньку-то в приют? Да он, чай, и назван-то в честь покойного дедушки...” – “Тогда отдайте Галину”. Бабка вместо ответа перебирала свои кривые ревматические пальцы: “Какой ни отрежь – одинаково больно”. Пенсии за мать нам едва хватало на хлеб насущный, а одежду и обувь покупать было не на что. Директор школы Зоя Васильевна не раз советовала разыскать отца и потребовать с него алименты. Бабушка в непритворном ужасе махала руками: “Какие такие елементы?! Настенька ничего с него не брала, и мне от злодея гроша ломаного не надобно”. Отца, без согласия бабки, нашел прокурор. Получив первый перевод по исполнительному листу, бабушка долго плакала, бессильно уронив на колени руки, а потом вдруг почти спокойно сказала: “А что ж? И пускай платит. С худой собаки хоть шерсти клок...”На “елементы” и на пенсию наша, практичная бабка развернулась широко – завела настоящее хозяйство, и мы стали вставать на ноги.И вот теперь война...Прошло всего несколько дней, и мимо нашего дома потянулись беженцы: прибалтийцы, островитяне, псковичи. Начали понемногу отходить воинские части. Жара стояла изнуряющая. Нечем было дышать. Листья на сирени висели, как вареные. Пылища поднималась до самого неба. Брела пехота, тянулись пушки, машины. Бойцы просили пить и пить – всю воду в колодце вычерпали. Я таскала ведра с речки и не могла на всех напастись. Бабушка ворчала себе под нос: “Бесстыдники, поди, и не стрельнули ни разу по Гитлеру! Экая силища прет!.. Повернуть бы вас назад...”Дни тянулись один за другим – безрадостные, тревожные. В доме по утрам хлопали двери: соседи собирались в эвакуацию. Бои шли в районе Пскова – не так уж далеко от нас...Бой. Какое маленькое злое слово! А что такое бой? Немцы прут напролом, как офицерская рота в “Чапаеве”?.. А наши их не пускают: стреляют из пулеметов и винтовок, бьют пушки. Много пушек. Огонь, грохот, смерть... Гибнут молодые, красивые, жадные до жизни... “Капитана молодого пуля-дура подсекла...” Откуда это?.. И гудят над полем боя чужие самолеты, вот как сейчас наши над домом...”Трах-тара-рах! Ба-бах-бах!” Наш дом вдруг подпрыгнул и заскрипел всеми сосновыми костями. Что такое? Я побежала на кухню. Еще удар, и еще... Бабушкин примус валялся на полу, голубой чайник выплескивал на чистые половики кипяток. Бабушка, охая, подтирала лужу. Я схватила ее за руку, мы выбежали на улицу и спрятались в кустах сирени возле колодца. Самолеты сбросили еще несколько бомб и улетели. И тут только мы поняли, что бомбили не наш поселок, а соседний городок. До городка почти километр, а казалось, что бомбы рвутся в эмтээсовском саду.Мы молча выбрались из кустов. Мужчины выглядели сконфуженными, женщины растерянными. А ребятишки так ничего и не поняли, всё задирали головенки к небу.Один из мужчин сказал:- Ну, теперь повадятся. Ройте, товарищи, щели.Из сарая я принесла две лопаты: себе и бабушке, нб она приказала:- Сбегай-ка сначала в городок. Узнай, уехала ли Зоя Васильевна. Ведь семья: двое ребятишек да старики. Муж-то, поди, уже в сражении. Если не уехали, веди их всех сюда. Вместе будем думу думать.Нина Арсеньевна возразила:- Ну куда вы ее посылаете? Угодит под бомбы...Бабушка насмешливо на нее покосилась:- Удивляюсь я, человек вы вроде грамотный, а такое говорите! Пока они, рогатики, домой долетят, да пока новые бомбы привесят...Бабка-то моя соображала в военном деле! Узнав, что директор школы с семьей эвакуировалась, она перекрестилась.К вечеру пришел Мишка Малинин и помог нам докопать яму. Мы накрыли ее досками, завалили землей и замаскировали дерном. Бабушка сразу успокоилась:- Ну теперь пусть Гитлер бомбит хоть до Покрова.,Я вслух усомнилась в надежности нашего убежища.Бабка съехидничала:- Так-таки он нечистик и ударит прямо в наш окоп!Ее поддержал Мишка:- От мелких осколков полная гарантия, а прямое попадание – очень редкая удача.Ничего себе удача. Ох уж этот Мишка! И всё-то он знает.- Вы-то уезжаете, Мишутка, аль нет? – спросила бабушка.Мишка неопределенно покрутил кудрявой головой:Даже и не знаю. Дома такое творится – дым коромыслом. Сестра и мать з.а отъезд. А батя не хочет – с барахлом ему никак не расстаться.Ох, не суди, дитенок, отца! Нелегко добро нажито, нелегко его и кинуть. Ты-то сам как думаешь? Останешься ли, коли германец к нам придет?Что вы, бабушка! – возмутился Мишка. – Да я с последним нашим бойцом уйду!Ну что ж, миленок, всё лучше, чем у супостата. И тебе, чай, дело найдется: коней приглядеть али кашевару помочь. Зря солдатский хлеб есть не будешь, не из такой ты семьи...Мишка лукаво улыбнулся, но ничего не возразил, а я подумала: “Как же, будет он помогать кашевару! Да он спит и видит себя с винтовкой в руках...”Утром бабушка собралась на Шелонь за ребятами. Но вдруг неожиданно, верхом на коне приехал Иван Яковлевич. Он был уже в военной форме и очень спешил. Велел нам сегодня же перебираться на Шелонь: он занес нас в списки эвакуируемых, как членов своей семьи. Бабушка заволновалась:А как же добро?Придется бросить, – сказал Иван Яковлевич. – Жизнь дороже. Забирайте, что сможете унести, и уходите сегодня же, а то будет поздно. – Он выпил три стакана чаю и ускакал.Бабушка со вздохом сказала:.- Ну, ехать так ехать! Подадимся в другие края. Как бы ни пришлось лихо, а всё ж свои, а не вороги. – Она принялась вслух считать наши капиталы: – От пенсии осталось сто. Да елементов четыреста. И Иван Яковлевич дал триста. Эва, деньжищ-то! На первый случай хватит, а там, чай, помогут сиротам.Я молчала, а бабка продолжала:- Бросить – дело не хитрое, а вот нажить... Сбегаю-ка я на Шелонь да разведаю всё как есть, а заодно отнесу кое-что из добра...Тут я не вытерпела. Сбегает она! Какая молоденькая – туда и обратно тридцать километров. А если эшелон прозеваем?Небось не прозеваем. Германец еще Пскова не одолел.Да откуда ты знаешь? Радио третий день молчит.Знаю, коли говорю. – И она ушла с двумя большими узлами через плечо, а мамину сумочку с деньгами повесила на руку. Мне строго-настрого приказала ни на шаг не отходить от убежища.Не отходить? – крикнула я ей вслед. – А как же Дюшка с Муссолини?Выпусти их в огород, – глухо сказала бабушка, не оборачиваясь. – Пусть жрут, что вздумается... Я пошла бродить по опустевшему дому.Все двери настежь. Разгром и беспорядок – следы по-спешных сборов. Мамины книги грудой валяются на полу – от бомбежки рухнул стеллаж. Берегли, берегли, а теперь... Не вытерпела – сложила всё аккуратными столбиками и закрыла сдернутой со стола скатертью. Спрятала в школьный портфель всё свое богатство: новое платье, туфли, томики Пушкина и Шекспира. Потом уселась на бабушкину разоренную постель. Думы одолевали одна горше другой. Вот тебе и десятилетка! И куда мы поедем? Теперь придется работать. А что я умею делать? Да и смогу ли заработать на всю семью? Трудно будет. Очень трудно... Ай-я-яй-я-яй! Немыслимо, уму непостижимо: фашисты на советской земле! Кто тут виноват? Как разобраться во всем? Как понять? Может быть, и правда измена, как говорят некоторые бойцы. Это те говорят, что отступают без винтовок. Ох, и костерит же их моя бабка! Один пожаловался: “Пустил и танки и самолеты – не война, а смертоубийство...” А бабушка ему: “А ты, мазурик, хотел бы, как в старину, – дрекольем воевать? Что тебе самолет? Пополохает и улетит. Другим небось тоже страшно, а ружья не бросают, как ты, заячья твоя душа...”С трудом стряхнув оцепенение, я вышла на улицу. Как всё изменилось! Бывало, никого и близко не подпускали к эмтээсовскому саду, а теперь по клубничным грядкам ходят поселковые коровы, рыжий бык Альбом таскает на рогах маленькую садовую калитку и трясет головой... А сторож дед Зиненко глядит не на сад, а в небо. Вот он стоит у самого входа в свое убежище: в коричневом лыжном костюме, точь-в-точь пугливый бархатный крот на задних лапках, чуть что – нырнет под землю...Наши ребята стояли и галдели у дома Мишки Малинина. Не было только Ани Савиновой: она еще вчера эвакуировалась. Валя Горшкалева что-то кричала, а Мишка яростно жестикулировал перед ее коротким носом. Когда я приблизилась, спор между ними уже кончился. Мишка сплюнул себе под ноги:Вот дурак-то, связался с мелочью пузатой!Что за шум, а драки нет? – спросила я, поздоровавшись.Мишка сердито скосил на Валю голубой глаз:Не мешало бы и подраться, да что с нее взять!А в чем дело?Оказывается, мои приятели всей компанией ходили в военкомат и просились на фронт! Я укоризненно покачала головой:- Ах вы, змеи подколодные! Хоть бы сказали...Андрей Радзиевский сказал:- Да ты не расстраивайся, всё равно ничего не вышло. Добровольцами принимают только десятиклассников. Комсорг наш Борька Сталев ушел, и Юра Бисениек из железнодорожной школы тоже, а Петьку Туманова не взяли – молод. А с нами и разговаривать не стали.Мишка показал на Валю пальцем:- Вот эта чертовка всё дело испортила. Выкатила свои вертучие глаза, завиляла хвостом: “Ах, наше место на фронте!”Я сказала:Рассказывай толком. Ты не на сцене.А больше и рассказывать нечего, – махнул Мишка рукой. – Военком открыл дверь пошире, да и вытолкал нас вон.Валя Горшкалева распрощалась со всеми за руку и ушла, они сегодня уезжали.Мишка посмотрел ей вслед и вздохнул.- А на фронте ведь, наверно, страшно, – вслух подумала я, прислушиваясь к далекой канонаде.Меня подняли на смех:- Да, на фронте, однако, стреляют.- А случается и убивают.Нина Иванова испуганно спросила:- Неужели у нас будет бой?Мишка авторитетно сказал:- Дно без боя не отдадут. Вы шутите, такой железнодорожный узел! Целый лабиринт путей: на Ленинград, на Витебск-Минск, на Киев-Одессу и на восток...По улице из конца в конец, потный и озабоченный, бегал председатель колхоза “Заря”, Мишка его остановил:- Иван Петрович, посоветуйте, как нам быть?- Отвяжитесь, окаянное племя! – вскричал председатель плачущим голосом. – У меня и без вас голова идет кругом! Кто вот мне посоветует: жечь хлеб на корню или немцам оставить? Вы поймите, бесенята, своими руками хлебушко... Ах, боже мой!- Хорош гусь, – заворчал Мишка ему вслед. – Небось, когда мы были нужны, кланялся до пояса: “Здравствуй, племя молодое!”И это верно. Колхоз был слабосильный, рабочих рук не хватало, и Иван Петрович то и дело обращался в школу, просил Зою Васильевну направить старшеклассников то на прополку картофеля, то на уборку сена. Мы даже иногда жали яровые и молотили на колхозном гумне. А Мишка, кроме того, в порядке шефской помощи читал колхозникам лекции и доклады.”...В наш прогрессивный век, когда цивилизация мира достигла кульминационного пункта”... Здорово! А главное – непонятно.Слушали Мишку с открытыми ртами. За выступление его благодарил сам председатель колхоза и, как взрослому, жал Мишке руку. Только Зоя Васильевна иногда слегка журила юного оратора:- Миша, почему тебя всегда заносит? Речь-то шла всего-навсего о пользе лекарственных растений. Только об этом и надо было говорить...А молодой математик Иван Александрович дружески хлопал Мишку по плечу и хохотал:- Нет, каков Гамбетта! ‘Прозвище это пристало к Мишке накрепко и однажды стало причиной досадного происшествия. Под руководством Ивана Александровича мы выступали с концертами в школе и даже выезжали в окрестные деревни. Однажды в колхозе “Искра” наш драмкружок ставил чеховский “Юбилей”. Шипучина играл Мишка, Татьяну Алексеевну – Валя Горшкалева, Хирина – Андрей, а я – Мерчуткину. Мишка, заложив большие пальцы за лацканы отцовского жилета и выставив вперед животик-подушку, важно расхаживал по сцене и шипел, как рассерженный гусак: “Не будь я Ш-ш-ши-пу-чин!” Зрители в восторге стучали ногами. Всё было чин по чину. Но едва Хирин-Андрей произнес “Какой Гамбетта, подумаешь!” – в зале поднялся смех: хохотали наши ребята, присутствовавшие в зале в качестве зрителей. Они подумали, что Андрей понес отсебятину. А колхозники смеялись, глядя на наших. Вдруг за сценой послышалась возня, слабенькая боковая кулиса-щит треснула и упала. На сцену не без посторонней помощи выкатился Вовка Медведев, загримированный под сторожа для следующей пьесы, и растянулся прямо у ног Шипучина. Спасая положение, Мишка рявкнул: “Опять нализался, каналья?!” Вовка восторженно взвизгнул и, запутавшись в полах тулупа, скатился со сцены на пол. Пятясь задом, огорченный Мишка наступил мне на подол длиннющей юбки, взятой у бабушки напрокат. Слишком туго затянутый шнурок пояса лопнул, и я вдруг перед глазами всего зала оказалась в одних трусиках. Грянул такой оглушительный хохот, что замигали все керосиновые лампы, а сконфуженный режиссер Иван Александрович приказал опустить занавес. Только через час мы смогли повторить пьесу – еле уговорили Мишку. Он никак не соглашался играть с людьми, которые, “будучи профанами в искусстве, позволяют себе на глазах шокированной публики разгуливать в неглиже и валятся на сцену, когда их не просят...”Миша, Мишка-артист! Что теперь с нами будет?.. Мы разошлись, так ни о чем и не договорившись.Артиллерийская канонада на западе всё усиливалась и приближалась. Ночами половина неба” освещалась заревом пожаров.Утром пришла бабушка – усталая, заплаканная. Она молча уселась на березовый чурбан возле нашего блиндажа и мрачно уставилась на свои босые ноги.- Ну, когда мы эвакуируемся? – спросила я.Бабка проворно сложила большой кукиш, поднесла мне к носу и заплакала:Луснул наш отъезд! Деньги я потеряла...Все?! – ахнула я.Бабушка только рукой махнула и почти весело сказала:- Все, как есть. Копеек сорок наскребу – вот и весь капитал...Оказывается, на обратном пути на окраине Дно она попала под бомбежку и в суматохе потеряла сумочку.Ты бы после поискала, – сказала я.Найдешь там! Целая каша на дороге...Ну что ж, поедем без денег.Без денег далеко, внученька, не уедешь...Кур продадим, Дюшку

Продадим! Кому, дитенок? Всяк свое норовит за бесценок сплавить.Мы долго молчали и думали невеселую думу. Наконец бабушка сказала:- Отсидимся на Шелони. Не на век германец придет. Старики тамошние говорят, что минует их война: место там глухое, как медвежий угол, вражье войско туда не полезет. Хоромы у Ивана Яковлевича, что твой дворец. Мешок муки в кладовке да мер тридцать картошки в подвале. Не пропадем... А тут оставаться негоже – поселок наш как бельмо на глазу. И опять же – узловая станция рядом...Я рассердилась:Что ты мне про картошку толкуешь! Складывай, что надо, да пошли!Ишь ты, шустрая какая! Чай, не блох ловим. Завтра снесу еще два узла, а там остатки заберем и обе уйдем.Будешь бегать, пока на бомбу нарвешься!Теперь по дороге не пойду. Лучше крюку дам. В поле-то самолет одну старуху не тронет.Как же, видит он – старуха ты или боец.Небось видит, нечистый дух. Когда одна иду, не трогает. Ему, поганику, интересно бомбу сбросить на солдата, а не на меня.Что с тобой спорить... Ребятишки-то хоть здоровы?- Здоровы. Соседка там за ними приглядывает.Поздно вечером к бабушке пришел Егор Петрович, и они долго шептались. Завхоз во всем с бабушкой соглашался, только рыжей головой кивал да прятал за белыми ресницами глаза жулика и пройдохи.Ночью я проснулась от бомбежки и выбралась из блиндажа. Бомбили Дно. По небу шарили призрачные руки прожекторов, в районе станции стучали зенитки.Бабушка сокрушалась:- По самому вокзалу хлещет, гад рябый... А там что эшелонов с бабами да ребятишками! Господи, господи, бедные люди!..Утром, когда мы пили чай, она мне заговорщически подмигнула:- Всё закопала.Я не поняла:- Что закопала?- Тише ты! – бабка покосилась на деда Зиненко, пившего чай у своего блиндажа. – Вещи мы с Егором Петровичем зарыли в саду. Швейную машину, зимнее, книги мамины, которые потолще...У меня все эти дни было плохое настроение, и я дерзко возразила:Нашла сообщника! Да он первый же выроет твои вещи, когда немцы придут!Нужно-то Егору Петровичу сиротское добро, – мирно возразила бабушка. – Чай, у него своего именья невпроворот.- Таким, как он, всё мало. Он же немцев ждет. Бабушка ехидно ухмыльнулась:- Он сам тебе об этом сказал?- Да об этом все знают. Он уже три раза бегал на свой бывший хутор землю перемерять. Он же кулак. А то ты не знала? Вот и зятя от мобилизации спрятал.Бабка всплеснула руками:- Ну что ты брекочешь, коровий лопотёнь?! ‘ Вот возьму иголку да наколю твой язык! Зятя спрятал! Ведь придумают же такое люди. А что ж он родных сынов не спрятал? Оба на фронте.- Как же, спрячешь Гришку с Саней! Сама говорила, что они не в отца. Комсомольцы. А зять такой же хапуга, как и он. Вот и будут вместе хозяйничать на своей земле.С чьего голоса поешь? – строго спросила бабушка.А ни с чьего. Зятя его искали. А Егор-то Петрович только кланяется: “В Псков он у меня подался. Сестрицу хворую навестить”. Поди, проверь – Псков-то у немцев.Да... Самое время ездить по гостям... – Бабка задумалась, покусывая нижнюю губу, что было у нее признаком волнения.Чего ж ты раньше-то мне не сказала, Марфа Посадница?А ты со мной советовалась?Это была наша первая крупная ссора с бабушкой, и мне стало ее жаль. Я попросила прощенья. Она решила:- Дело сделано. Будь что будет, перепрятывать некогда, да и яму нам с тобой не выкопать.Она взяла два узла и опять ушла на Шелонь.Бабушка не вернулась ни на следующий, ни на третий день. Я не знала, что и подумать, и очень волновалась.Грохот вдруг приблизился за одну ночь настолько, что можно было различить отдельные голоса пушек. Потом канонада покатилась влево и даже позади нас стало погромыхивать. Дновское шоссе почти опустело: изредка проскочит военная машина или повозка – и всё. Над нашим поселком нависла нехорошая тишина. Всё притаилось, попряталось...Меня опять потянуло к друзьям-товарищам.На косогоре, возле почты, в густой траве пас черную комолую корову не кто иной, как зять Егора Петровича!Я ехидно спросила:- Ну, как там во Пскове?Дезертир даже не покраснел:И не говори, девка! Еле ноги унес.Чья корова?Теперь наша.Так у вас же есть корова и нетель.То тестевы, а это будет моя.Подбарахлились, значит?- Да, купил, дурак, на последние гроши.”Купил ты, как же! Украл где-нибудь. Сейчас много скота в тыл гонят. Заявить бы куда следует, показали бы тебе корову!” Знает, сволочь, когда безнаказанно можно из тайника выползти. Никакой власти у нас теперь нет, и заявлять некому...Мать Мишки Малинина встретила меня плачем. Оказывается, Мишка вместе с Андреем сбежал из дома! Записку оставил: “Мы ушли на фронт”.И Нинкина мать, увидев меня, ударилась в слезы:- Уехали. И Нина, и Маруся, и Нюрка Сапожникова. Все на фронт подались.- Как на фронт?!- А так. Сели в солдатскую машину, да и уехали. Бросили меня одну, вдову горькую, разнесчастную...Мне всё стало ясно. Искать больше было некого, и я поплелась домой. Залезла в прохладный блиндаж и чуть не завыла от тоски и досады. Ушли на фронт! Ну ладно, Мишка Малинин – он и не скрывал своих, намерений. Да и Андрей тоже. Куда иголка, туда и нитка. Ну ладно, Нинкина сестра Маруся – она замужем, и муж на фронте. Но Нинка! Наша тихоня Нинка, которую в классе не было ни видно, ни слышно. Нинка, которая до ужаса боится мышей, лягушек и мертвецов! Нинка на фронте! Их всех взяли, так неужели меня не возьмут? Вот только бы бабушку дождаться. И никуда я отсиживаться не пойду!1 Я теперь знаю, где мое место! Если даже бабушка не отпустит – всё равно уйду! Нет уж, тут я ей не уступлю! И куда только провалилась моя беспокойная бабка?..К вечеру я сама собралась на Шелонь: попрощаюсь с бабушкой, с Галиной, с Димкой – и на фронт.Я взяла свой заветный портфель и выбралась из блиндажа. Но тут меня увидел Егор Петрович и заулыбался:- А, барышня Тина! Наше вам. – Помня бабушкины шкалики, завхоз неизменно был вежлив со всеми членами нашей семьи. – Бабушка не вернулась?Я промолчала.- И не придет. То есть, я хотел сказать, что раньше, чем через неделю, не придет...Я никогда не питала особой симпатии к завхозу, а когда о нем поползли черные слухи, стала и вовсе его презирать.Неласково спросила:- А вы откуда знаете?Егора Петровича мой тон не задел.- На Шелони немцы! – ошарашил он меня.Я отшатнулась. Сердце дважды екнуло: “Врет!” Но завхоз точно угадал мои мысли:- Ей-богу, не вру. От верного человека знаю. Да что вы так побледнели? Придет ваша бабушка, никуда они не денутся. – Дыша мне в лицо водочным перегаром, Егор Петрович доверительно зашептал: – Умному человеку можно и при немцах прожить припеваючи. Да...Голоса у меня не было, и я зашипела:- Это вы мне такое?! Да как вы смеете?! Эх вы! А еще сыновья на фронте...Завхоз рассердился:- Не заноситесь, барышня! Как бы не пришлось поклониться кошке в ножки! И сыновей моих не замайте. Они сами по себе, а я сам.Верно. Гришка и Саня сами по себе. Они в открытую не ладили с отцом и давно требовали раздела. Только ради матери и не уходили из дому. А теперь вот ушли защищать Родину. А этот...Я попросила деда Зиненко передать бабушке, когда она вернется, что я ушла в тыл... И зашагала, не оглядываясь, к железнодорожному переезду – туда, где безработный шлагбаум задрал полосатую руку....Мы ехали по проселочной дороге в сторону фронта. Мы – это я, военный шофер Петр Петров и строгий лейтенант товарищ Боровик. Мы все трое втиснулись в кабину и просто изнывали от жары и духоты.Наша машина, широкомордая, приземистая, что квашня, неторопливо карабкалась из колдобины в колдобину и хлюпала горячим нутром: “Хлюп-хлюп-хлюп...”Я ехала в отдельный разведывательный батальон, но не насовсем... Мои спутники после долгих споров и переговоров решили меня обмундировать и подбросить в штаб дивизии, а там уж пусть решает сам начальник штаба полковник Карапетян: принять или не принять подкидыша... Не ахти какой успех, но всё ж таки... И этого бы не было, если бы не развеселый Петр Петров.Лейтенант Боровик ни за что не хотел брать, раскричался:- Кто нам дал право подбирать на дорогах гражданских девчонок! Да у нас ни одной женщины в дивизии нет! А что она умеет делать? Какая от нее польза на войне?!Каждое слово юного командира хлестало, как пощечина. От обиды, от злости я света божьего не взвидела и ревела белугой до тех пор, пока Петр не уломал своего начальника. Лейтенант уступил, но явно досадовал, что на проявил твердости характера. Он не разговаривал со мною и даже не замечал, что своим щегольским сапогом наступил мне на ногу... Обращаясь к шоферу, лейтенант, как мячиками, швырялся военными словечками, которых я не понимала: “рекогносцировка, фланкирующий огонь, дислокация, субординация...” При этом он косил в мою сторону ясный мальчишеский глаз: дескать, слушай, деревня, мотай на ус...Черноглазый Петр ловко вел машину и напевал:...Эх, Андрюша, нам ли жить в печали?..А я маялась в смертной тоске: на моих глазах немцы выбросили на Дно воздушный десант... Едва мы проскочили через город, как над его северной окраиной начали кружить чужие огромные самолеты, и вдруг всё небо покрылось парашютами... Послышалась стрельба, тревожно залились паровозные гудки... Лучше ослепнуть, чем видеть такое! Среди бела дня на мирный беззащитный городок, как коршуны, набросились вражеские солдаты...Где-то там сражаются наши школьные комсомольские вожаки: Борис Сталев и Юра Бисениек, они с оружием в руках встречают врага! А у меня пока одно оружие: слезы... Защитник Родины... с мокрыми глазами. Вон как лейтенант косится – недобро нахмурил белесые бровка, Не любит женских слез... Мужчина! Форсун... Ничего, я напомню полковнику Карапетяну, что Аркадий Гайдар в шестнадцать лет полком командовал. А Николай Островский? Сколько же Павке было лет?.. Вот только бабушка... Ведь она с ума сойдет, не застав меня дома... Бедная моя старая бабка...У меня опять потекли слезы. Забыв, что я сижу между двумя мужчинами, я вытерла лицо прямо подолом сарафана. Петр улыбнулся и бросил мне на колени кусок марли.Мы ехали навстречу грохоту. Дно осталось справа. Остановились в деревне, больше похожей на нарядный дачный поселок: домики синие, желтые, зеленые с белыми наличниками и кружевной резьбой деревянных украшений. Не деревня, а сплошной фруктовый сад. В саду, в гуще кустов и деревьев, прячутся автомашины, пестрые броневички и танкетки.Лейтенант вылез первым и, не попрощавшись со мной, скрылся в саду.- Вредный какой, – кивнула я ему вслед. Петр улыбнулся:- Не, не вредный. Фасон маленько давит, а так ничего – подходящий парнишка.Теперь, когда мотор машины не хлюпал, звуки войны резали уши. Пушки рявкали где-то рядом, над головой в вышине перекатывались снаряды.Громовые раскаты артиллерии потрясали воздух и землю. Слева отчетливо доносилась пулеметная стрельба.”Шор-шор-шор...” – и я невольно приседала.Не дрейфь, кума, это наши батареи, – успокаивал меня Петров.Это и есть фронт?Не совсем. Бой идет на реке Шелони. Километров пять отсюда будет. Там передовая линия, слышишь, пулеметы скворчат?На Шелони! Там же где-то бабушка и ребятишки... Вот так укрылись от войны!..Мы стояли в зарослях вишенника и, задрав головы, наблюдали за немецкими бомбовозами. Они хищно кружили над деревней. Покружили, покружили – повернули в сторону боя.Петров сказал:- Опять на пехоту! Четвертые сутки идет бой. Не пускают наши немцев за реку. А те прямо на пулеметы ползут – пьяные, сволочи. Эй, старшина! – вдруг закричал он.Чего надо? – послышался откуда-то из кустов недовольный голос. Зову, стало быть, надо. Ходи веселей!Старшина вылез из-под машины, как из бани: красный, распаренный. Иронически посмотрел на меня, вкусно зевнул:- Поспать не дадут хорошему человеку...Петров что-то ему зашептал на ухо. Широкое лицо старшины расплылось в улыбке, ноздри затрепетали, глаза озорно заблестели.Ну, вы тут занимайтесь, – сказал мой спутник, – а я по делу. – И ушел. .Иди сюда, боец! – позвал меня старшина и полез на машину, нагруженную до бортов, сдернул с груза зеленый брезент и стал бросать к моим ногам связки гимнастерок и солдатских штанов.Развязывай. Примеряй. Ну что ж ты стоишь? Облачайся!Я нерешительно подняла одно галифе.- Надевай прямо на платье. Белья у меня нет, – крикнул сверху старшина.Я просунула ноги в широкие штанины. Старшина сказал:- Как на пугале огородном. Снимай! Померь другие. Я перемерила больше десятка, но он был всё недоволен, ворчал:- Сошьют, черти, на один копыл... Ничего, мы сейчас тебе подтяжки соорудим.Старшина приспособил вместо лямок два брючных пемня и, подтянув галифе под самые подмышки, спросил:- Не режет?Я отрицательно покачала головой. Все гимнастерки были ниже колен, и я нерешительно сказала:А может быть, не надо штаны... Подпояшусь ремнем, и всё?Еще чего! – возразил старшина. – Без порток воевать собираешься? – Он выхватил из кармана ножницы и отхватил подол гимнастерки на целую ладонь. Достал из пилотки иголку с ниткой: – Подшивай быстренько! Не копайся.Через четверть часа я была обмундирована с головы до ног и вертелась, пытаясь разглядеть себя со спины.- Стой, окаянная! – закричал старшина. – Всё бы ты играла да взбрыкивала! – Это были слова шолоховского Щукаря, и я невольно рассмеялась.Старшина в последний раз обошел вокруг меня, довольно хмыкнул:- Хорош солдат Швейка! Надо бы тебя остричь, да уж ладно: так забавнее. Эй, Петров, получай свою красавицу!Но вместо моего знакомого шофера Петрова прибежали молодые любопытные смешливые бойцы и стали приставать к старшине:Кто это?Откуда?А это он или она?Это оно. Не видишь, косички.Она к нам в разведбат?Меня разглядывали бесцеремонно, на замечания и насмешки не скупились.Штаны-то, штаны! Ну чисто казак донской!Вот это боец! Силен, бродяга!Замечательный фронтовичек, иды ко мне в броневичок. В обиду нэ дам. Это так же вэрно, как меня зовут Нугзари Зангиев, сын Булата. – Бойкий разведчик нахально и ласково уставился мне в лицо черными блестящими глазищами.-Убирайтесь вон! – крикнул старшина. – Нечего зря демаскировать. Вот позову комбата...Но угроза не возымела никакого действия, разведчики и не думали расходиться.Чижик! Братцы, да это же Чижик! Челка, и нос курносый!И глаза, как у совенка, круглые. Чижик, ты из кино сбежала?Чижик, тресни Зангиева по горбатому носу! – крикнул мне старшина. – Вся компания отстанетВеселые парни захохотали-:- Правильно, Чижик! Бей своих, чтоб чужие боялись! Лупи нас в хвост и в гриву!Не смеялся только Зангиев. Повернувшись в сторону старшины, он выразительно постучал себе по лбу:- Умнык! Дыраться учишь молодого бойца. А как ты его снарядыл? – Он что-то сказал своим товарищам, и мне моментально прицепили к поясу огромный маузер в деревянной кобуре, привесили котелок с крышкой и нахлобучили на голову металлическую каску. Зангиев опять подал какую-то команду. Я не расслышала, что он сказал. И сейчас же человек двенадцать проворно встали в круг и взялись за руки. Скроив самые постные рожи, они ходили вокруг меня медленно-медленно и нарочно тонкими и жалобными голосами пели:В Бологое призывали, Без штанов в углу стоял. Слезы капали-бежали, Я рубахой вытирал...Пропев, исполнители так и покатились со смеху. А я не знала, плакать мне или смеяться. Всего ожидала, но только не такой встречи,От жары, от всего пережитого я еле держалась на ногах, но невольно улыбалась – уж очень симпатичные физиономии были у моих мучителей. Видела бы это моя бабка!.. Она бы им показала проводы новобранца!..Тут из-за кустов боярышника в сопровождении Петрова появился коренастый пожилой военный. Несмотря на жару, он был в кожаной черной куртке, застегнутой на все пуговицы, и в такой же фуражке с ярко-красной звездочкой на околыше, а на его поясном ремне висел точно такой же маузер в деревянной кобуре, как и у меня.Зангиев шикнул вполголоса:Тыше! Комбат...Комбат строго спросил:Зангиев, что здесь происходит?Молодого бойца в поход снаряжалы, – скромно ответил Зангиев. – Шутыли.Самое время для шуток, – так же строго сказал комбат. – А ну, марш отсюда!Разведчиков как ветром сдуло...Комбат неожиданно дружески улыбнулся мне:Ты и впрямь не подумай, что они хулиганы. Народ хороший. Они не хотели тебя обидеть.Я не обижаюсь.И не стоит. Не так уж им весело, как может показаться. Дела-то наши, сама видишь, не ахти какие веселые. Отступаем... – Он помолчал, глядя мне прямо в лицо проницательными серыми глазами. – Вот что, девочка, он, – комбат кивнул в сторону Петрова, – подбросит тебя до ближайшего полустанка – и кати в тыл. Не место тебе тут.Мне надо не в тыл, а в штаб дивизии, к полковнику Карапетяну, – возразила я.Комбат опять нахмурился:- Полковнику Карапетяну не до тебя. Сегодня же уезжай, завтра может быть поздно. Слышишь, что на Шелони творится? Ну, прощай!Петров снял с меня каску, отстегнул и бросил на траву маузер.- Ну, кума, пошли-поехали. Время – деньги.Еле сдерживая слезы, я уселась в кабину, с горечью сказала шоферу:- Обманщики! В тыл я и без вас могла бы уехать...- и заплакала.Петров насмешливо на меня покосился:Ну и слезомойка! Да брось ты реветь-то! Наш комбат плохого не присоветует...Остановите машину! Я пойду в штаб пешком.А ты знаешь ли, кума, что приказ командира – закон?- А я пока не военная. Высаживайте! Петров, притормозив, почесал в затылке.Ладно. Сиди. Была не была, возьму грех на душу. Только ты меня уж не выдавай.Слово даю! Могила! – Я улыбнулась и вытерла слезы.В деревне, где стоял штаб дивизии, Петров издали показал мне черного горбоносого человека:- Вон он, полковник Карапетян.Полковник обмахивал пилоткой смуглое лицо, его бритая голова блестела, как полированный шар.- К нему и обращайся, да посмелее. И упаси тебя боже плакать! Ох и не любит этого полковник! Я завтра заскочу узнать. Ну, иди! – Мой доброжелатель высадил меня из машины и уехал.Я спряталась за ближайший дом и несколько раз выглянула из-за угла. Может быть, я и решилась бы подойти к полковнику, будь он один, но начальника штаба окружало не менее пятнадцати человек. На сегодня с меня было довольно...Я зашла в пустой дом, залезла на нетопленную печку и с наслаждением вытянулась на прохладных кирпичах.Над самой крышей гудели самолеты и тяжело проносились снаряды. Домик вздрагивал, что-то скрипело и постукивало, но я заснула почти мгновенно.Разбудил меня въедливый голос, он проникал откуда-то с улицы:- Стя-пан! А Стя-пан! Вставай, проспишь царствие небесное!Потом забарабанили по закрытой ставне, и я поняла, что тот, кого звали Степаном, спал в избе. Свесилась е печи и тоже позвала:- Степан! Вставайте!На улице засмеялись:- Никак он, бес, с бабой?Товарищ Степана вошел в полутемную избу, когда я слезала с печки. – А, это сестренка.., – протянул он, – а я думал

Вставай! Сколько можно дрыхнуть!Степан проснулся, захныкал:- Чего пихаешься, ведмедь? Кулачище-то словно железный! И не спал я, только-только глаза завел...- Завел! С вечера завалился!- Который час? – спросила я.- Девять утра.Вот так поспала! А мне, как и Степану, казалось, что я только-только “глаза завела”...Препираясь, приятели ушли.Я тоже выбралась на улицу. Умылась у колодца, причесалась и пошла вдоль деревни кухню разыскивать – есть очень захотелось.У повара болели зубы, щека была подвязана кухонным полотенцем, поэтому он, наверное, и не поинтересовался, кто я такая и откуда, и наложил мне гречневой каши чуть не целый котелок. Страдальчески сморщился:- Сестренка, полечила бы ты мне зуб. Замучил, окаянный!Но я не умела лечить зубы. Позавтракала и уселась на своем крылечке. Следила за полетом снарядов и считала вражеские самолеты. Страха не было. Видно, недаром говорится, что на миру и смерть красна. Кругом люди. Бойцы сидели и лежали на траве у маленьких окопчиков – курили, переговаривались и подшучивали друг над другом. Здесь же были мои утренние знакомые – Степан с товарищем. Над деревней проплыла армада тяжелых бомбардировщиков.Бойцы заволновались:Ах ты, холера ему в бок, сколько их повалило!Как вши белые ползут. Не торопятся...Матвей, куда это они?- Мне Гитлер не докладывал...И ни одна зенитка не тявкнула...А чего им тявкать? Ни одного черта не собьешь – у них брюхи бронированные...А ты видал? Не видал? Так и не болтай! Сбивают их почем зря. Погоди-ка, в тылу встретят, там зениток полно.А это “мессер”. Ну скажи, паразит, только что на крыши не садится! Братцы, заряжай винторезы, вжарим по нечистику. Товарищ лейтенант, дозволяете?На здоровье! Заряжайте бронебойными!Хрен разберет, какие тут бронебойные... С красными концами, что ли?Не, с черными. Матвей, не копайся! Зарядил? Бей навзлет, как на охоте. Как из-за крыши вынырнет, так и лупи...И чего загоношились, – робко подал голос Степан. – Добро бы были молодые мальцы...А что ж нам, калининским, приписным, плакать, что ли? Чай, и мы не хуже кадровых могем. Летит!”Вжарили” по нахальному “мессеру”. Похоже, что летчик удивился. Он тут же развернул машину и с ревом ринулся на наш дом уже с противоположной стороны улицы. Я проворно юркнула в окопчик. И еще раз “вжарили” храбрые калининцы. Тут немецкий ас рассвирепел. Самолет взревел еще сильнее, круто взмыл вверх, перевернулся в воздухе, прошелся вдоль широкой улицы чуть ли не брюхом по теплой пыли и снова ринулся на нас: ударил из всех пулеметов. От резного крылечка полетели щепки... И в третий раз рванул ружейный залп. “Мессер” улетел и больше не появлялся.Бойцы шумно обсуждали событие:Ага, не любит, гороховая колбаса!’- Попали мы аи нет?Попали пальцем в небо. Помирать полетел...Я сам видел, как ему хвост пробило!Ишь ты! Чего ж он тогда не сверзился?Так то хвост, чудило, а не бензобаки или мотор.Н,адо было зажигательными...Матвей, ты там рядом. Погляди, Степан-то живой? Жив как будто. Сопит...Да ты пощупай, сухой ли?К вечеру веселые калининцы снялись и ушли в сторону боя, и я заскучала. Идти к полковнику Карапетяну было страшновато. Это тебе не шофер Петров, и не веселая “банда Зангиева”, и даже не лейтенант Боровик, а сам начальник штаба дивизии! Может и не взять-зачем я ему? Прав лейтенант Боровик: что я умею делать?Я так задумалась, что не заметила, как к моему дому приблизилась группа военных. Увидев совсем рядом горбатый нос и бритую голову, я ахнула и спряталась в сени. Сердце екнуло: “Сам полковник со всей, свитой... Может быть, не заметили...”- А ну, выходи! – послышалось с улицы.”Да что я в самом деле так перетрусила. Не съедят же”, – подумала я и шагнула на крыльцо.Полковник нацелился на меня орлиным носом, глаза сердитые:Кто такая? Чья?Ваша, – машинально ответила я.Полковник засмеялся:Моя? Вот так новость!И я увидела, что глаза у него вовсе не сердитые, а только очень черные. От сердца отлегло.А из какого полка?А я при штабе дивизии...Да что ты говоришь? – удивился полковник и подмигнул своим товарищам. – А почему же я тебя не знаю? Я ведь обязан всех своих подчиненных знать...Зато я вас знаю. Вы полковник Карапетян, верно?Верно, черт побери! – засмеялся полковник и весело продолжал допрос: – Кто же тебя, девочка, так зверски одел?Разведчики.А как попала к разведчикам?А меня шофер Петр Петров привез и сказал, что |вы возьмете меня в дивизию.Вот оно что! А если не возьму?- А я всё равно у вас останусь...Тут все засмеялись, заговорили разом:’- Занятная девчонка!А возьмем ее, полковник, в дивизию, на развод.Сколько тебе лет? – спросил полковник. – Тринадцать?Почему это тринадцать! Мне уже полных шестнадцать.Что ж ты такая пигалица? Не кормили тебя дома, что ли? Где родители? Небось сбежала из дому?

– Никого у меня, нет, – я махнула рукой, – как есть сирота... – К горлу подступил комок, навернулись слезы – вот-вот закапают... Я еле сдерживалась.Полковник Карапетян задумался. Потом почти весело сказал:А пусть остается. Сам таким был – в пятнадцать лет к кавалерийской Дивизии примазался. Как тебя зовут, сирота казанская?Ее разведчики Чижиком прозвали, – ответил кто-то за меня. – Я только что от них. Они вспоминали.Подходяще, – согласился полковник. – Майор Сергеев, зачислите добровольца товарища Чижика на все виды военного довольствия.В качестве кого?Раз она несовершеннолетняя, зачислим ее пехотным юнгой. Так и запишем: “Воспитанник дивизии Чижик”, – решил полковник.Я очень обрадовалась. Чижик так Чижик! Какая разница! По крайней мере от ненавистного имени избавилась. Нет больше Тинки-скотинки! Есть товарищ военный Чижик, да еще и доброволец! Мишка Малинин, где ты?..Нас было пятеро: начсандив – военврач третьего ранга Иван Алексеевич, фельдшер Зуев, санитар Соколов, шофер Кривун и я. У нас была старенькая полуторка, одни полевые носилки и небольшой запас перевязочного материала. А назывались мы громко: медико-санитарный батальон, или сокращенно – медсанбат.Некоторые над нами подтрунивали: “Батальон в составе четырех с половиной единиц”. Но это было скорее трагично, чем смешно.Звучное наименование мы получили в наследство от бывшего медсанбата дивизии. Дивизия наша была кадровой и накануне войны стояла в одной из прибалтийских республик, на самой государственной границе. На дивизионные тылы, как раз на те хутора, где располагались медики, немцы выбросили десант с артиллерией. Дивизия с боями вырвалась из огненного кольца, но медсанбата в ее рядах уже не было...У каждого из нас была своя должность, а у Ивана Алексеевича даже целых три. Он считался начальником санитарной службы всей дивизии, командиром медсанбата и нашим старшим хирургом. Зуев был заместителем командира и старшим операционным братом (или сестрой), Соколов – санитарный носильщик и он же начхоз. Кривун – начальник нашей единственной транспортной единицы и по совместительству повар. Только у меня не было, никакой должности, и я помогала всем понемножку. Зуев было предложил мне пост начальника паники, но я отказалась.Самым мрачным в нашей пятерке был Гриша Кривун, а всё потому, что ужасно боялся самолетов. “Мессеры”, “юнкерсы”, “фоки” гуляли по небу целыми косяками, как рыба в воде, и настроение у Кривуна почти всегда было плохое. Он постоянно на кого-нибудь из нас ворчал за демаскировку, но больше всех доставалось веселому Соколову за его пехотинскую фуражку с ярким малиновым околышем,’- Ну что за интерес, чтобы тебя за версту видели! – ворчал Кривун. – Надень ты пилотку.На фиг мне твоя пилотка!

...Комиссар, разливая водку из фляги в маленькие латунные стаканчики, тоже возразил мне:Какая же это пьянка? Законные фронтовые сто граммов на брата. Не пропадать же добру...Значит, по привычке хлещете? – съехидничала я.Ох! – Карпов затрясся в приступе беззвучного смеха и, опрокинув свой стаканчик на плащ-палатку, заворчал:- Противная девчонка!.. Всё до капли пролил...Поделитесь с начальником штаба, – посмотрела я на Кузю, – а то он заплачет от огорчения...Птичка-невеличка, а язычок с аршин, – покачал головой Карпов.Другой бы спорил, – пожал плечами Кузя, – а я всегда пожалуйста. – И поделил свою норцию пополам. И комбат добавил. Стаканчик Карпова опять оказался полным до краев.Не было бы счастья, да несчастье помогло, – усмехнулся комиссар. – А теперь, Чижик, тихо. Довольно людей смешить. За столом должен быть порядок. Да и есть охота.Полужидкое варево из гречневой крупы, консервов и сушеного лука было сильно наперчено, попахивало дымком, но ели все с завидным аппетитом.Как вкусно! – сказала я. – А у нас в медсанбате всё одно и то же. На первое суп с галушками, на второе – каша.Вот оно где у меня это дежурное меню застряло, – комиссар провел ребром ладони по горлу. – И сегодня бы давились галушками, если бы не я. Лодыри, – указал он на своих сотрапезников, – лучше весь день на нарах проваляются, чем для себя что-нибудь сделают. Это я пошел в хозвзвод да из тех же продуктов организовал эту похлебку.Значит, вы их плохо воспитываете, – сказала я, – надо с ними строже.Ну, братцы, держись! Комиссар себе союзника приобрел, – засмеялся Карпов.Комиссар укоризненно на него поглядел:- Вот полюбуйся, Чижик. Никакой серьезности. Хлебом не корми, дай посмеяться. Как соберутся они с Кузей вдвоем, хоть из дому беги. Ни тебе солидности, ни приятного разговора. “Хи-хи-хи” да “ха-ха-ха!” – только и дела. Они и комбата испортили бы, кабы не я. – Голос комиссара был сердитый, а маленькие голубые глаза смеялись.Когда опорожнили котелки, комиссар Белоусов сказал:Ну, дети мои, делу – время, потехе – час. Я пошел в роты. Ты, Михаил, как? – обратился он к комбату.Я с одиннадцати буду на правом, Алексей на левом. Комсорг из политотдела вернется – в центр пойдет.Ох, глядите, ребятушки! В оба надо глядеть. Немец части заменил. Вся система огня новая, идешь и не знаешь, откуда ударит...Не волнуйся, комиссар, – успокоил его комбат, – всё будет в порядке, не в первый раз.Вот тебе и еще один комиссар. Конечно, не Фурманов, но зато и не Сальников. Человек. Шутник и весельчак, а ведь уважают, – это же сразу видно.Чижик, ты оставайся у нас ночевать, – сказал комиссар, засовывая за ремень две рубчатые гранаты, – нечего по ночам бродить, еще подобьют, как на грех, или ногу сломаешь. У нас тут всё кругом изрыто. Да и Кузе доверять нельзя. Он позовет своего Грязнова и запоет тебя до обморока. Такие случаи уже бывали.Не слушай, Чижик, пошли! – Кузя подал мне шинель.Скажи-ка, не нравится, – улыбнулся комиссар. – Ну, я на оборону, друзья мои.Карпов показал Кузе кукиш:Видал? Чижик останется у нас. Ишь хитрый Митрий, – как какая девушка появится – всё к нему, а мы что, не люди?Чижик, ты к кому в командировку пришла? К ним или ко мне? – кипятился Кузя.Я стояла в нерешительности: и Кузю не хотелось обижать, и уходить было жаль. Комбат сказал:- Останьтесь, пожалуйста! Не уходите.Этого я и ждала.Вольному воля, а пьяному рай, – буркнул разобиженный Кузя и ушел.Вы не знали раньше нашего Азимова? – спросил меня комбат. – Замечательный парень. А видели бы вы его в бою! Это не фельдшер, а природный военачальник. Я ему роту стрелковую предлагал, да ваше медицинское начальство не согласилось.Чем бы это заняться до одиннадцати? – вопросительно поглядел на меня Карпов.Давай, Леша, уточним новую схему огня, – предложил комбат.Гостеприимный хозяин, нечего сказать, – усмехнулся Карпов. – Да и что там уточнять, когда еще ничего не ясно. Вот сегодня еще раз понаблюдаем, донесения сопоставим, а потом уточним. Согласен?Пусть будет так, – кивнул комбат. – В карты, что ли, сыграть?Можно и в карты, – согласился Карпов. – Только я сначала Тане позвоню – надо соблюсти ритуал. – Он стал накручивать ручку полевого телефона.Кто это Таня? – спросила я у комбата.Фельдшер. Командир санитарного взвода соседнего полка.Разве в нашей дивизии есть девушки на передовой?Пожалуй, одна только Таня.Карпов тем временем ругался с телефонистами и называл условные позывные. Комбат взял меня за руку:- Слушайте внимательно, представление будет коротким. “Карпов, наконец, прорвался к Тане. Лицо его вдруг стало глупым, сладчайшая улыбка растянула рот до ушей, голубые глаза.стали маленькими-маленькими, Он спросил умильным голосом:Это вы, Татьяна Ивановна? Добрый вечер, добрый вечер, дорогая! Это Карпов. Да. Леша. Да вот мы с комбатом...Меня-то зачем приплел? – недовольно пробурчал комбат. Карпов погрозил ему пальцем и продолжал вкрадчиво:Ах, какая скука! Если бы вы... Что? – Он повернулся к нам: – Сеанс окончен. – Положил на место трубку и захохотал: – Ах эта чертовка Таня! Бес, а не девка. Положи, говорит, болван, трубку да пробежись со своим комбатом разок другой по обороне, вот блажь и пройдет... Так и сказала!Правильно сделала, – улыбнулся комбат.

Ну что играть с дураками? Давайте лучше поболтаем.Мы болтали с Карповым, как два давнишних приятеля, хохотали и дурачились. Я рассказывала о наших девчатах, о комиссаре Сальникове – смешила Лешку, а он меня. Комбат молчал, украдкой поглядывая на меня и улыбаясь своей загадочной улыбкой.Около одиннадцати комбат и Карпов стали собираться на оборону.- А вы ложитесь спать, – сказал мне комбат. – Ничего не бойтесь. Тут будет дежурный телефонист. Ванюшка, позови сюда Чалого. Пусть переключит аппарат на нас, – приказал он ординарцу.Но спать мне не хотелось. В землянке было жарко и душно. Большая печка-бочка раскалилась докрасна.Мне захотелось подышать свежим воздухом, и я вышла из блиндажа.Ночь темным-темна. Влажные облака висят над самой головой. Попахивает пороховыми газами. Отчетливо доносится ожесточенная перестрелка. В общем хаосе звуков ухо улавливает знакомое: вот рвут тугую парусину темноты ружейные нестройные залпы; а это басит “максим”. “Чук-тюк! Чук-тюк!” – хлещет короткими очередями автомат. Злобно заливаются пулеметы МГ – длинную строчку ведут немецкие “портные” – шьют саваны про запас...И что-то всё время вспыхивает там, на верху оврага. Призрачный мертвенный свет выхватывает из темноты отдельные предметы: белый ствол березки, крышу блиндажа, глубокое, как колодец, дно оврага.- Где вы тут? – это меня окликнул вышедший из землянки комбат.Я промолчала, и он опять позвал:- Идите сюда, здесь не только слышно, но и видно. Он взял меня за руку, и мы выбрались на кромку оврага, туда, где он стоял утром. Я взглянула в сторону передовой и ахнула:- Вот так иллюминация!Цветные ракеты вспыхивали непрерывно, расцвечивая в фантастические тона снежное запорошенное поле. Справа что-то сверкало, рассыпая во все стороны яркие искры, наподобие бенгальского огня. Вот снова взвилась целая серия красных ракет, потом зеленых.Немцы забавляются, – сказал комбат. – Жарят цветными без разбора. Они это любят. Видно, так ночь короче кажется.И наши забавляются?Нет. Наши освещают позиции, чтоб фашисты незаметно не подобрались. А цветные ракеты служат у нас только для определенных сигналов, иначе будет путаница.А что это за огоньки? Как их много!Это трассирующие пули.Так это они так отвратительно гнусавят?Да. Это старуха безносая поет.Мы немного помолчали. Потом я спросила:Страшно вам здесь?Он засмеялся:Да нет, не очень... Привычка.Спускаясь, я споткнулась в темноте и вдруг оказалась у него на руках. Так и донес он меня до землянки, осторожно опустил у входа и, не сказав ни слова, .ушел.Я забралась на нары, укрылась чьей-то шубой. Наверное, не заснуть. Он ушел, а я всё еще вижу его так отчетливо, так ясно слышу его голос... Вот так попала на передовую! Голова кругом...В углу за маленьким столом чернобровый телефонист, мешая русские слова с украинскими, вел телефонный разговор. “Это, наверное, и есть Чалый”, – подумала я и невольно прислушалась.- Урал? Я Гора. Слухай: три карандаша сломались. Простые. Один можно заточить. Два взял землемер, и труба сломалась. Яка труба? С граммофону. Жука? Не треба. Совсем не грае. Двадцать пьятого нема. Двадцатого тоже и восемнадцатый зараз на свадьбе. Самоцвет! Самоцвет! Який я тоби Чалый? Я Гора. Хиба ж не знаешь?..”Опять этот код”, – подумала я, да так и заснула под мелодичный говорок молодого телефониста.Проснулась от артиллерийского обстрела. На верху оврага, где-то над самым перекрытием блиндажа, снаряды сотрясали землю. За жердьевой обшивкой стен, как что-то живое, шурша, сползал песок.Услышала встревоженный голос комбата:- Новая батарея!Да нет, это всё та же, из Дешевки, – сонно отозвался Карпов.А я тебе говорю, что новая! И бьет прямо по Зернову. Не веришь? А ну, айда – поглядим. – Две пары ног протопали мимо нар.Артналет давно кончился, а комбат с Карповым всё не возвращались. Было тихо, так тихо, как бывает в деревне перед самым рассветом. Только часовой покашливал на улице, да в противоположном углу нар кто-то носом выводил заливистые трели. Я приподнялась и увидела рыжий затылок комиссара. Слышалось равномерное “пых-пых-пых” – это лампа-гильза высасывала длинным фитилем последние капли бензина. Я подумала: “Значит, уже утро”. Спать больше не хотелось. Хлопнула входная дверь, и опять послышался негромкий голос комбата:- Теперь эта сволочь покоя не даст. Надо связаться с Решетовым. Они, наверно, засекли. Звони Зернову: всё ли у них благополучно? Я отмечу по карте.Два друга спорили вполголоса, шуршали картой и по очереди разговаривали по телефону. Я лежала не шевелясь и думала: “Вот у Карпова совсем не такой голос...”Ну, задымил! Убирайся. Комиссар проснется, он тебе задаст.И за какие только грехи я попал в такую поганую компанию! – заворчал Карпов, направляясь к выходу. – Напиться нельзя, выругаться нельзя, влюбиться тоже нельзя! Даже покурить всласть не дают! Настоящий монастырь! Тьфу!Двадцатого требуют. – Чалый передал комбату трубку.Двадцатый отдыхает, – тихо сказал в трубку комбат, – только что лег.Вернулся Карпов. Спросил:- Что это ты делаешь?Комбат ответил шепотом:- Понимаешь, у нее гвоздь в сапоге, под самой пяткой. Хочу вытащить и не могу зацепить,- Загони его внутрь. Пристукни гранатой. Очумел совсем, парень! Запал-то вытащи...Комбат засмеялся и опять шепотом:Леш, сапоги!.. Кошачьи лапки...У них всё кошачье, – буркнул Карпов, – только язык с вожжину длиной. Попробуй женись – визг с утра до отбоя. Знаю я ихнюю породу.Откуда ж такой горький опыт? Ведь ты пока не женат.На чужое счастье насмотрелся досыта. Век не женюсь.Проснулся комиссар. Сел на нарах, потирая со сна лицо, заворчал:,И что ты, Алексей, за человек? Не успеешь глаза закрыть, как он: “бу-бу-бу!” Времени тебе для разговоров не хватает, что ли? Ни черта из-за тебя не выспался.Так поспи еще, – сказал комбат, – мы больше не будем разговаривать.Нет уж, раз проснулся, теперь шабаш, хоть глаза выколи – не заснуть. Ложитесь сами. Я подежурю.Комбат и Карпов выспались скоро. В одиннадцать все уже завтракали.Пришел Кузя. Я заикнулась было насчет передовой, но он меня поддел:- А у нас в траншее колодцев нет.- Нечего тебе там делать, – решил комиссар.Нечего так нечего, во всяком случае представление о передовой я теперь имела. Стала собираться домой. Меня отговаривали в четыре голоса: просили погостить еще денек. Но мне было пора: нельзя злоупотреблять добротой начсандива, да и комиссар Сальников мое опоздание расценит как лишнее доказательство недисциплинированности.- Чижик, ты что задумалась? – спросил комиссар.- Не вздыхай глубоко, не отдадим далеко. Уа своего парня просватаем.Я не отозвалась на шутку и стала прощаться.Провожали меня Кузя и комбат. У поворота в землянку санитарного взвода Кузя раскланялся и протянул мне руку лодочкой.- Куда же вы? Ведь обещали проводить! – голос мой был фальшив, как Кузино пение.Кузя поглядел на меня насмешливо и, уже отойдя на несколько шагов, запел:Вот и кончилось наше свиданье. Дорогая, простимся с тобой! Ты скажи мне свои пожеланья, – Я вступаю в решительный бой...На сей раз мне было не смешно, хоть Кузя фальшивил больше обычного.Мы шли молча. Перебираясь через большую воронку, комбат подал мне руку и не отпускал мои пальцы до самого конца пути. А меня вдруг сковала робость, так не свойственная моему характеру. Язык был точно деревянный, и во рту пересохло. Я злилась и на себя и на него: “Ну а он-то чего молчит как в рот воды набрал? Тоже мне герой!..”Возле расположения санитарной роты полка остановились. Дальше дорога шла прямо в тыл, провожатого тут не требовалось. Я сказала:- Прощайте! – и выдернула руку из его теплой ладони.Он посмотрел мне прямо в глаза. Усмехнулся. Вздохнул. Так и не сказал ни единого слова. Молча пошел прочь. “Вот и всё, – подумала я,-может, больше никогда не увидимся...” И неожиданно для себя заплакала.Он отошел уже довольно далеко, но вдруг обернулся, увидел, что я стою на том же месте, и побежал назад.Я шарила по карманам шинели и не находила носового платка. Силилась улыбнуться и не могла.Ты плачешь?-Он подхватил меня на руки. Смеясь, говорил что-то несуразное, а я только и поняла, что у меня губы соленые. Наверное, от слез...Пусти. Увидят...Пусть видят, – сказал он, но поставил меня на ноги. Еще раз поцеловал и ушел. Уже издали крикнул: – Я напишу тебе! – несколько раз обернулся, помахал шапкой.Проваливаясь по пояс в снег, я забрела в глубь лесочка, уселась на поваленную снарядом сосну и всласть наплакалась.Возвратясь в медсанбат, я первым делом написала отчет и сдала его на пункт сбора донесений для передачи Ивану Алексеевичу. Потом сняла со стены газетную фотографию Федоренко и спрятала в записную книжку, в левый карман гимнастерки. Вечером Катя-парикмахерша возмущенно сказала:- Девчонки, а ведь комиссар-то всё-таки содрал нашего героя!Я промолчала, только улыбнулась про себя: “Не всё вам иметь тайны. Есть и у меня теперь свой секрет”.На другой день утром состоялся разговор с доктором Верой. Раненых не было, и из врачей дежурила только она.Доктор, вы не знаете такого капитана Федоренко? – заливаясь румянцем, спросила я.Комбата? Знаю. Видела несколько раз в штабе дивизии на партийном собрании.Он вам понравился?Как тебе сказать... Милый парень... А почему он тебя интересует?Потому что я его люблю...Чижик! – доктор Вера всплеснула руками. – Что ты такое говоришь! Опомнись! Когда ж ты успела его полюбить?Я люблю его всю жизнь и буду любить до самой смерти!Доктор Вера долго молчала, а я с тревогой ждала, что она скажет.Милая девочка, мне очень тебя жаль, – наконец сказала моя наставница. – С тобою случилось несчастье.Разве любить – это несчастье?- Сейчас – да. А для тебя в особенности.Почему?Тут, Чижик, много “почему”. Во-первых, ты еще слишком молода и неопытна. Во-вторых, не воображай, что вас разделяют какие-то ничтожные десять километров. Между вами лежит война. Ведь не попросишься же ты у комиссара в полк на свидание? А ему и думать нечего оставить батальон хотя, бы на два часа. Как же вы будете видеться? Знать, что он где-то рядом, и не иметь возможности встретиться – это тяжело.Я переведусь в полк.Абсурд. Кто тебя пустит в полк, несовершеннолетнюю? И еще я тебе скажу: а вдруг убьют твоего Федоренко? Ведь такое надо пережить...Убьют Федоренко?! Да что вы, Вера Иосифовна! Разве это мыслимо?Убивают же других. Ведь ты знаешь, где он находится.То других...Скажи, Чижик, он тебе объяснился?Не объяснился. Но я знаю, что он меня любит. Он меня целовал.Целовал? Ну, знаешь ли..,- Доктор, честное слово, я не виновата! Это же нечаянно получилось. Само собой...И я рассказала, как всё было. Доктор Вера опять задумалась.- Вот что, девочка, – сказала она после долгого молчания, – трудно здесь что-либо советовать. Может быть, это еще пройдет. Я понимаю: необычность обстановки, сила первого впечатления, твое взбудораженное состояние... Одним словом, время покажет. Ну, а уж если не пройдет – значит, это серьезно. Разбирайся тогда сама. Тут никто не поможет.Потянулись нудные дни. Письма от Федоренко не было. Я жила как во сне. Всё валилось из рук: кипятила шприцы с поршнями, и они лопались. Забывала вставлять в иголки мандрены, а в стерилизаторы решетки.Зоя Михайловна, не терпевшая ни малейшей небрежности в работе, сердилась:Чижик, спишь ты, что ли?Тижик, ты тихо спэши, – советовал доктор Бабаян. – Так поступали дрэвние грэки...Когда моя задумчивость уж очень раздражала старшую сестру, он за меня заступался:- На нашего Тижика плохо действует вэсна. Это бывает.Какая весна? Я ее и не замечала. Доктор Вера оказалась права: не было никакой возможности увидеться с Федоренко. Да и нужно ли это? Может, он просто пожалел, что я плачу?..Я теперь постоянно прислушивалась к грохоту на передовой и про себя соображала: “В каком это полку?”Наступил апрель. Мне исполнилось семнадцать лет, но настроение от. этого не улучшилось: писем не было, вообще не было никаких известий из полка. И вдруг приехал Карпов!Увидев Лешку, я до того обрадовалась, что чуть не повисла у него на шее. Он приехал не один, а с комсоргом батальона. Младший политрук Заворотний, молодой, черноглазый, увидев меня, белозубо заулыбался:- Так это и есть Чижик?Я засмеялась. Карпов достал из сумки .толстенное письмо и протянул мне:Ответ приказано на пяти листах. А где у вас тут зубной врач?У тебя болят зубы? Как жаль. А у политрука но болят? Нет? А у Федоренко? Тоже нет? А может, заболят? А? У нас такой зубодер – ахнуть не успеешь – все зубы повыдергает. Старшине вытащил сразу три – и хоть бы тебе что...Я, наверное, поглупела от радости: смеялась и болтала не переставая.Карпов, держась за щеку, болезненно сморщился:- Да замолчи ты, сорока-белобока! О-о, спасу нет... Веди скорее к своему эскулапу. А потом комсоргу покажи, где живут выздоравливающие. Ему кое-кого повидать надо.Мы шли по середине улицы. Комсорг вел в поводу коней, захлюстанных грязью по самое брюхо. Я показала Карпову зубной кабинет, а комсоргу – госпитальный взвод и убежала читать письмо. Забралась на кухню и закрылась на крючок.Письмо было длинное – на трех страничках полевого блокнота. Почерк крупный, буквы клонятся влево, но зато какие слова!Я лихорадочно писала ответ – получалось что-то многословное, нескладное, а времени в обрез! Два раза разорвав написанное, я взяла новый листок бумаги и написала: “Я тебя люблю одного на всю жизнь. И я приеду. Ты жди”. В коробке из-под новокаина отыскала свою единственную фотографию. Это мой приятель корреспондент Маргулис как-то снял меня на память о Старой Руссе. Не очень-то похожа, но другой нет. Скажи на милость, и чего набычилась? И нижняя губа оттопырена... А, пошлю какая есть, просит же...Принимая от меня тоненький конверт, повеселевший Карпов недовольно сказал:Только-то? А бедный Мишка всю ночь сочинял...И я напишу... Потом...Уехали.Теперь письма от Федоренко приходили чуть не каждый день. Подавая мне очередное письмо, старшина Горский показывал в улыбке редкие желтые зубы:Ну о чем можно каждый день писать?!Мало ли о чем! О погоде, о весне...- О весне, как же! – ухмылялся старшина. – А уши пылают, как маки.Иногда письма были веселые, бодрые, но чаще грустные: он хотел меня видеть и не знал, как это устроить, и я не знала. Долго думала и решила обратиться к начсандиву и всё откровенно ему рассказать. Иван Алексеевич поймет меня и отпустит навестить Федоренко. А если не отпустит? Нет, отпустит – он добрый и славный. Я посоветовалась с доктором Верой и показала ей последнее письмо Федоренко. Она задумчиво сказала:- Ну что ж, пожалуй, ты права...Надо было узнать, когда в медсанбат приедет начсандив. Но узнавать не пришлось. Дальнейшая моя судьба решилась в течение ближайших суток.Утром рано в нашей деревне появился веселый корреспондент Маргулис, и комиссар поинтересовался, к кому он пришел. Маргулис, не моргнув глазом, ответил:- К Чижику!- Действительно ли я была ему нужна, или он просто дразнил комиссара – не знаю, но комиссар на меня рассердился. Наверное, подумал, что Маргулис мой кавалер. Днем старшина мне сказал:- Ну, Чижик, берегись! Кажется, ты загремишь в тыл. Всё утро сегодня комиссар с комбатом сражался. Комбат не хочет тебя отправлять, но ты же знаешь, чем обычно кончаются подобные баталии.Я ахнула:Да за что же меня в тыл?! В чем я провинилась? Старшина, миленький, дорогой, ну что мне делать?!Не знаю, – пожал плечами Горский. – У доктора Веры проси совета. Она разумница – что-нибудь присоветует.Перспектива отправки в тыл испугала меня несказанно. Куда в тыл? Зачем? Уехать с фронта, бросить дивизию, друзей-товарищей, ближе которых у меня никого нет, – да разве это мыслимо?.. Бросить Федоренко!.. И всё этот чертов Маргулис! Ему хаханьки, а мне слезы...Я побежала к доктору Вере. Вера Иосифовна меня успокоила:У комисара нет никаких оснований отправить тебя в тыл, следовательно, и расстраиваться нечего. А в крайнем случае ты поедешь в Мелеуз, к жене доктора Журавлева. Мы этот вопрос как-то обсуждали. София Павловна возьмет тебя в свою больницу и устроит в девятый класс. Тебе же, девочка, учиться надо...Так-то вы все меня любите! – с горечью сказала я. – Только бы с глаз долой... – И выбежала на улицу.Ну что делать? К кому обратиться? Пойти к самому генералу и всё ему рассказать?.. Но ведь я совсем не знаю нового командира дивизии, генерал-майора Кислицина. А может, попросить майора Воронина? Да нет, пожалуй, и он, как доктор Вера, скажет: “Тебе надо учиться...” Ведь он не раз уже заводил такой разговор. Остается одна надежда на начсандива. Если уж и Иван Алексеевич не заступится, тогда – всё...Я стояла на улице и плакала, не вытирая слёз. Даже не заметила, как подошел Вася-писарь и позвал меня в штаб. В штабе комбат Товгазов и начсандив пили чай из маленького самовара, который старшина Горский возил с собой. “Про гостей”. Комиссара, на мое счастье, не было.Иван Алексеевич, поглядев на мою зареванную физиономию, усмехнулся:- Чует кошка, чье мясо съела... Значит, не хочешь в тыл? Садись-ка, Чижик, с нами чаевничать. Надо обсудить один вопрос.От чая я отказалась и, глядя себе под ноги, молча глотала слезы.Ну вот, – сказал Иван Алексеевич, – куда же ее в полк? Ревет...Меня в полк?! – Я разом вытерла слезы. – Насовсем?Разумеется. Видишь ли, один комиссар просит прислать для работы на командном пункте полка девушку. Он считает, что вопросы санитарии и гигиены лучше вручить в женские руки. Надо, чтобы девица была боевая, чтоб сумела за себя постоять, – в полку пока женщин нет. Вот мы с комбатом и решили предложить комиссару Юртаеву твою кандидатуру.- И там комиссар? – испугалась я.Комбат засмеялся, а Иван Алексеевич сказал:- И там комиссар. Да еще какой! У товарища Юртаева по струнке будешь ходить.Он говорил еще долго, но я точно оглохла и слышала только, как поет мое влюбленное сердце: “В полк! В полк!” Но вот оно тревожно замерло: “В какой полк?” Тут я опять обрела способность слышать: начсандив назвал не тот полк, в котором служил Федоренко...Должно быть, на моем лице отразилось разочарование, потому что Иван Алексеевич спросил:Ты недовольна? Не хочешь? Тогда пошлем кого-нибудь другого.Нет, что вы, я согласна! – закричала я, и вопрос был решен.Девчата наши как взбесились. Сначала налетели на меня, потом на начсандива: оглушили его упреками и просьбами – еле отбился, бедный. Катя-парикмахерша, вытирая злые слезы прямо рукавом шинели, кричала:- Хоть сто рапортов подавай – толк один! А кто не просится – того посылают, да еще несовершеннолетних... Вот напишу заявление в ЦК комсомола: воевать человеку не дают!Собралась я по-солдатски – в пять минут. Очень спешила, всё боялась, как бы не вмешался комиссар Сальников, – от него всего можно ожидать... По этой же причине с друзьями-товарищами распрощалась кое-как. А в артснабжение и вовсе не зашла. И к газетчикам зайти не успела...Вот я и в полку! Такой же овраг, как в батальоне Федоренко. Только здесь он круче забирает вправо и больше отклоняется в сторону тыла. В овраге командный пункт полка и штабные подразделения. В этом же овраге чуть подальше – кухня, а еще дальше санитарная рота в лесочке и тылы полка.На верху оврага интересного мало: всё то же болотистое мелколесье тянется в сторону фронта километра на полтора. Кочки, колючая трава-осока да голубые сосенки-раскоряки в мой рост.Там впереди, где кончается болото, ярко выделяется желтая полоса – это окопы: два батальона занимают оборону.А третий – резервный – “месит глину” в непросохшем поле, что километрах в трех от линии окопов.С раннего утра до обеда и с обеда до самого вечера две роты “наступают” на третью. Три полковые пушчонки-сорокопятки изображают артиллерию: тявкают вхолостую.Пехотинцы стреляют тоже холостыми патронами, кричат “ура” и “сходятся врукопашную”. Люди учатся наступать.Ходила и я поглядеть на эту игру, да зареклась. Полковые разведчики в маскировочных костюмах с нашитыми по материи мочальными хвостиками бесшумно подкрались, свалили меня на землю, связали по руками и ногам, заткнули рот чем-то вонючим, набросили на голову плащ-палатку и куда-то поволокли. Чуть не задохнулась!У командного пункта резервного батальона меня развязали и вытащили изо рта шерстяную варежку. Командир разведчиков Мишка Чурсин пресерьезно доложил комбату, что они “достали языка”.Я яростно отплевывалась: шерстяной ворс налип на язык и нёбо, в горле першило, во рту было отвратительно кисло.Командир батальона, капитан Пономарев, человек немолодой и серьезный, глядел на меня с сочувствием и стыдил озорников.Мишка Чурсин нагло щурил желтые глаза, лениво оправдывался:Так ведь надо же тренироваться!Ну и тренируйтесь на здоровье: таскайте друг друга.Друг друга неинтересно. Какая же это игра, если я наперед знаю, что меня сейчас утащат. Интересно, когда неожиданно.Но девушке-то не больно интересно, нахал! Скройтесь с моих глаз! И чего лезете в расположение батальона – места вам, что ли, мало!Мишка, посмеиваясь, ушел и увел своих подчиненных.Ох, уж этот Мишка Чурсин! Глаза совсем как у кота, и повадки кошачьи: не ходит, а крадется по земле, и всё время начесывает свою кривую соломенную челку: как лапой умывается.Мишка о себе высокого мнения: еще бы – в свои двадцать лет он уже лейтенант. В течение зимы его разведчики приволокли четыре “языка” – сам командир дивизии пожимал Мишкину храбрую руку.Разведчик в числе самых первых в полку был награжден медалью “За отвагу”. Мишка кровно на меня разобиделся: не оказала я должного внимания полковому герою.Вначале он меня просто игнорировал. Мы сталкивались по нескольку раз в день, но Мишка даже не здоровался со мною, а иногда демонстративно отворачивался. Меня это мало задевало. Не мне же первой ему кланяться! Молод слишком.Мишку, видимо, заело мое равнодушие. Он начал меня задирать. Уже не отворачивался при встрече, а, проходя мимо, нагло щурил глаза и бросал ядовитые реплики.Вскоре после моего появления в полку для комиссара Юртаева привели нового жеребца. Красивое животное плясало у коновязи возле штаба, а вокруг яростно спорили лошадники во главе с Мишкой.Увидев меня, разведчик скроил невинную физиономию:- Как вы думаете, сестричка, это конь или кобыла? Никак что-то не разберемся...Мишкина выходка всех рассмешила, но я осадила озорника:- Это не конь и не кобыла, а такой же жеребец, как и ты!Мишкины однополчане взвыли от восторга и захохотали так, что жеребец стал рваться с привязи. На Мишкину отчаянную голову посыпались насмешки:Что, разведка, съел?! Не подавись, гляди...Получил прикурить?- Буль-буль – и на дно?На шум из землянки вышел начальник штаба полка капитан Казаков. Он хмуро поглядел на веселую компанию, строго спросил:- Вам что, делать нечего? Ржут как лошади, – жеребца испугали! А ну, марш по своим местам!По утрам я ежедневно проверяла все штабные подразделения на вшивость, или “на форму сорок”, как у нас говорили по местному коду. Малоприятная эта обязанность не очень бы меня обременяла, если бы не дурил Мишка.В первое же мое посещение он скомандовал:- Раздеваться догола!Рослые, как на подбор, красивые парни весело повторили команду и, усевшись на траву, с комической поспешностью стали стаскивать с ног сапоги. Такие же озорники, как и их командир!Я топнула ногой и сердито поглядела на Мишку:- Вы что, с ума сошли? Сейчас же дайте команду раздеться только до пояса!Мишка с насмешливой улыбкой глядел мне в лицо и мерцал желтыми глазами. Шутливо поклонился:- Пардон, мы вас не поняли. – И пропел: – Отставить догола! Раздеваться только до пояса!Мой новый начальник, военфельдшер Володя Ефимов, жалобу на разведчиков выслушал внимательно и, лукаво улыбаясь, сказал:- Сама виновата: не оказала Мишке должного внимания- вот он и куражится с досады. Он же, как пчела, по крошке собирает дань восхищения. Ничего, мы его перехитрим. К разведчикам больше не ходи – я сам буду их осматривать.Перехитришь такого Мишку, – он еще и не то придумает!Мой курносый молодой начальник молчалив и серьезен не по годам. У Володи большой шишковатый лоб и пристальные серо-зеленые глаза, а над верхним веком левого глаза красная, как бусинка, родинка. Разговаривая, Володя улыбается, и тогда в углах его большого рта появляются маленькие лукавые ямки, а некрасивое лицо хорошеет. Встретил он меня без особого восторга, с досадой сказал:Надо строить землянку.Что я за начальство – обойдусь и без отдельной землянки.Володя помолчал немного: наверное думал, что со мною делать, а потом носком сапога провел по земляному полу черту как раз посередине и сказал:- Чур, друг другу не мешать. Здесь мы повесим плащ-палатку вместо занавески.Я пожала плечами: мне не нужна была занавеска – я не собиралась много времени проводить под землей, тем более что погода установилась почти летняя.Когда Володя куда-то отлучился, я вымела все углы ольховым веником, обмахнула стены, заправила плащ-палаткой свой топчан и поставила в консервной банке букет желтых кучерявых цветов, которые мы в детстве звали “кошечки”. Полюбовалась на свое новое жилье – осталась довольна.Мы с Володей почти не разговаривали, а так как я не привыкла молчать, то старалась быть дома как можно меньше, тем более что в полку для меня всё было ново: и люди, и непривычная обстановка.Володя мог часами сидеть неподвижно, подперев кулаками тугие щеки, и в это время у него был странный отсутствующий взгляд: казалось, он ничего не видел и не слышал. Иногда он что-то писал карандашом в полевом блокноте или листал очень толстую и очень старую книгу, которую прятал в изголовье.Однажды я не вытерпела и спросила, о чем он всё время думает и что пишет?- Видишь ли, Чижик, меня интересуют некоторые вопросы философии, – задумчиво ответил Володя.Я была поражена. В моем понятии философ – это прежде всего мудрец, мыслитель, и потому философия доступна только избранным.В восьмом классе на уроках литературы и истории нас бегло знакомили с древнегреческими философами, с французскими вольнодумцами, упоминали о творчестве Гегеля и Фейербаха. Серьезный Мишка Малинин самостоятельно осилил “Общественный договор” Руссо! А я прочитала только “Монахиню” Дени Дидро.А тут вот рядом со мною человек изучает философию на войне! Ну не чудо ли? Это и удивляло, и внушало почтение. Но всё же я спросила:- Зачем вам философия, ведь вы же медик, а не политработник?Володя усмехнулся:Почему ты решила, что философия должна интересовать только политработников? Я считаю, что каждый культурный человек должен изучать философию, независимо от специальности, времени и места. А что касается моего медицинского звания, то я ошибся в выборе специальности и после войны буду переучиваться.Разве вы не пойдете в медицинский?К черту, Чижик, медицинский! К дьяволу самого Эскулапа! Я буду таскать кирпичи и месить глину, пилить доски и класть печи. А вечерами засяду за книги. Меня интересует римское и международное право, основы политических учений всех формаций, история войн на земле и вопросы дипломатических отношений. Поняла?Володя вдруг спросил меня, что я буду делать после войны? Странный он кайой: я об этом еще и не думала. “После войны” – это что-то такое прекрасное, что трудно себе даже представить...Философия дело хорошее, но ведь и работать надо. Так я и сказала своему начальнику. Володя только рукой махнул:А, какая это работа! Раненых почти нет, “формы сорок” нет, эпидемий нет, а что еще от нас требуется?Только вчера начальник штаба отчитывал командира санитарной роты за беспорядки на кухне. Ваше счастье, говорит, что старший батальонный комиссар Юртаев замотался один без командира полка, а то бы он вам показал пищеблок! Володя, а где наш командир полка?.- Его отправили в тыл – он очень болен.Володя явно заинтересовался моей информацией:- Ну, а Ахматов что?А доктор Ахматов” сказал капитану Казакову: “Я у вас на КП держу полтора лба – с них и спрашивай те!”- Я засмеялась: – Это мы с вами полтора лба. Ну правильно: вы философ – значит лоб, а я и за половину сойду. Нет, кроме шуток, Володя, давайте наведем порядок на кухне? Ну что нам стоит! А не то, и правда, доберется до нас комиссар. Я так боюсь этого Юртаева, что всегда прячусь, когда он попадается навстречу... Может, попробуем, а?Пробовал и отступился. Там такой ископаемый дед, что его колом не проймешь. К тому же это прямая обязанность хозяйственников. Если мы с тобой полтора лба, то начальник тыла, капитан Никольский, целых два, да еще медных!И всё-таки надо попробовать..,- Пробуй, Чижик, на здоровье’ Предоставляю тебе полную свободу действий,Да, старик-повар был действительно занятной фигурой, большой, кургузый и неопрятный, как состарившийся медведь, он неуклюже поворачивался вокруг котлов и что-то всё время ворчал на низких нотах.Всё на поваре было, мало сказать, грязное, а какое-то заскорузлое. Некогда белый фартук не лежал, а стоял на поварском животе, и казалось, постучи по нему пальцем, он зазвенит, как железный, от впитавшегося жира и грязи,Я не представилась, а повар не ответил на приветствие – наше знакомство началось со ссоры, Я сказала:- Надо постирать фартук!Василий Иванович хмуро на меня поглядел. Лицо у него большое, рыхлое, а маленькие хитрые глазки шныряют проворно, как серые мышата.Повар буркнул:Есть у меня время фартуки расстирывать!Давайте я постираю.Не для чего. Он и так чистый!Да что вы?! На нем грязи и сала целый пуд!Вот ужо будет время – ополосну в речке.Не поможет – его надо два часа в горячем щелоке отмачивать.Старик не на шутку рассердился.Что тебе тут надо, божья коровка? – недобро поглядел он на меня.Надо навести порядок на кухне.Наводил один такой, да я его коленом под зад наладил отсюда!Василий Иванович ворчал и выплескивал грязную воду из таза прямо мне под ноги,- Зачем вы выливаете где попало? Остатки пищи везде валяются, мухи зеленые развелись, как на скотном дворе...Повар возмущенно хлопнул себя по толстым ляжкам:- Яйцо учит курицу! Да ты еще и на свет не появилась, как я уже беляков бил с самим Чапаевым! Да вот не этой поварешкой, а из пулемета их крошил! А ты меня учить собираешься! А ну, мотай отсюдова, пока я добрый! Некогда мне с тобой лясы точить...И я ушла, сопровождаемая сдержанным хихиканьем дежурных по кухне.Ну как? – спросил Володя, мило улыбаясь.А никак... Поругались, да и всё.Я так и знал. Отстань от упрямца.Нет, не отстану! У меня тоже этого качества хоть отбавляй!Ну-ну... – Володя засмеялся.Смешно вам? А когда комиссар будет с нас шкуру снимать – вы тоже смеяться станете? – набросилась я на него. – Лучше бы подсказали, с чего тут начать, к кому обратиться?Видишь ли, Чижик, нет у меня опыта по части организации полевых кухонь. Да и не привык я со стариками сражаться, будь бы он помоложе...Это правда, что он с самим Чапаевым воевал?Должно быть, так. Какие-то заслуги у него имеются. Ведь Василию Ивановичу за шестьдесят, его даже как добровольца на фронт не брали. Добился: персональным распоряжением наркома зачислен в наш полк. В станковые пулеметчики рвался, а у нас как раз тогда повара ранило. Узнал комиссар, что Василий Иванович кашеварил в колхозе на покосе, да и приставил его к котлу. Четыре сына у старика на фронте, сам пятый – вот и считается с ним комиссар, а то стал бы он терпеть на кухне такого неряху!- Тем более деду надо помочь, раз он человек заслуженный.Володя отмахнулся, а у меня тоже никакого опыта по части устройства пищеблока не было. Надо было посоветоваться с кем-то сведущим. Я было надумала зайти к самому комиссару Юртаеву, но не решилась. Он всё время был занят. Днем пропадал на тактических занятиях в поле, а ночью – на переднем крае. А если когда и бывал в штабе на месте, то всё равно не имел свободного времени: то совещания, то инструктаж, то партийное собрание, то отчитывал кого-нибудь... Нет, не до кухонных дел сейчас комиссару и не до меня. Он, наверно, еще и не знает, что начсандив по его просьбе прислал в полк “скромную девушку”... Комиссара я видела только издали: большой такой и черный-пречерный, а ходит так быстро, что полы зеленого тонкого плаща разлетаются в стороны. Да и что я скажу комиссару? На старого повара пожалуюсь? А комиссар спросит: “А сама ты что сделала?” А ровным счетом ничего... Нет, не надо беспокоить комиссара!Я направилась к начальнику штаба.Капитан Казаков исправлял карты: сразу несколько экземпляров. На мое приветствие поднял от стола маленькую голову и скупо улыбнулся: Ну, как дела? Привыкаем? Не обижают?Спасибо, всё хорошо. Вот что, товарищ капитан, завтра на кухне будет генеральная уборка. Василию Ивановичу может это не понравиться, так вы имейте в виду, если он жаловаться придет...Ничего, вытерпит! Действуйте. Я давно говорил вашему Ефимову – что об стену горох. Может быть, хоть вы его расшевелите. Давайте требуйте, доказывайте, – делайте что хотите, но чтоб порядок на кухне был!Надо повару новый фартук и колпак.Всё, что потребуется, получите от моего имени у капитана Никольского. И хорошо бы командирскую столовую на новое место перевести, а то поставили столы на самом солнцепеке – кто там будет обедать? Жара, да и маскировки никакой-не очень-то приятно есть, когда над самым котелком “мессер” вьется...Хорошо сказать: требуйте, нажимайте, доказывайте! Потребуешь от такого Василия Ивановича, нажмешь на него! Где сядешь – там и слезешь... Тут бесполезно доказывать, тут надо действовать. Неплохо бы вымыть и выскоблить котлы и всю кухонную утварь. Яму для отбросов надо вырыть, всё подмести и прибрать. Командирские столы в кусты, что ли, запрятать?..Я побывала у начальника тыла. Капитан Никольский оказался молодым и красивым. Играя карими глазами, галантно шутил:- Какой счастливой звезде я обязан столь лестному визиту?Но мне было не до любезностей, я прямо приступила к делу.В печенках сидит у меня этот дед! – с досадой сказал Никольский. – Измучился я с ним. Я ему про грязь, а он мне про Чапаева, как будто одно к другому имеет отношение. Вы знаете, сколько на моих руках кухонь? И везде порядок. Да я бы для того, кто мне этого деда перевоспитает, не знаю, что сделал бы! Вы думаете, легко быть хозяйственником? Мечешься целый день – не присядешь, а ни от кого хорошего слова не услышишь. Вы знаете, что такое интендант? Нет? Вам смешно? А здесь плакать надо. Вы хотели бы быть в моей шкуре?Боже упаси!’Вот и все так. Думаете, я хотел? Я, может быть, тоже о подвигах мечтал, а вот приходится возиться с тряпками да с котлами,Любезный начальник тыла сам проводил меня в хоз-роту и распорядился выдать коленкору на поварскую спецовку и несколько жестяных мелких тарелок для столовой – больше ничего подходящего не оказалось.Я скроила два передника и колпаки и весь вечер шила. Примеряла на Володю. Он смеялся:- Ты, Чижик, решила подкупить повара?К Володе пришел его приятель Димка Яковлев, комсорг нашего полка, и они засели за шахматы, а на прощанье, как всегда, разругались.Я еще не встречала таких ярых спорщиков. Они схватывались по вопросам международной политики, да так, что только не брали друг друга за грудки.На сей раз спор зашел о втором фронте. Я не прислушивалась, всё думала о кухне: с чего начать и как начать. Очнулась от своих мыслей, когда друзья-шахматисты уже друг на друга кричали.- Никогда не поверю, чтобы старый Черчилль желал нам добра! Я глубоко убежден, что в сорок втором году второго фронта не будет. Да и вообще я в это не очень-то верю – на себя надо надеяться, а не на дядю! – горячился Володя.Димкины круглые голубые глазищи метали молнии, он даже слюной брызгался:- А декларация двадцати шести государств? А переговоры с Англией и Штатами? А англо-советский договор? Это тебе что – кот начихал?Собрались, поговорили... Черчилль и Рузвельт пообещали – и завтра будет второй фронт, – ехидничал Володя. – Нет, мой милый, жирный Черчилль еще полюбуется со стороны, как льется русская кровушка, ему ведь ни холодно, ни жарко!Что ты городишь?! Ведь Лондон бомбят!А Черчиллю-то что? Думаешь, он в Лондоне? Наверняка все английские акулы отсиживаются где-нибудь в укромном местечке.Так ведь не взяли же они с собой заводы, банки и фабрики! Разрушения неизбежны...Такие, как Черчилль, согласны всё потерять, лишь бы нас Гитлер раздавил, – усмехнулся Володя.Белесый жесткий хохолок на Димкиной макушке от возмущения встал дыбом, и, раздувая ноздри маленького носа, Димка заорал:Что ты мне тычешь в нос своим Черчиллем! Черчилль – это еще не английский народ! Гарри Поллит сказал, что английские трудящиеся...Гарри Поллит сказал – и завтра, конечно, в Англии произойдет революция, – насмешливо перебил его Володя.Димка весь кипел от возмущения:Подумать только – он не верит во второй фронт! Может быть, ты и в победу не веришь?!Псих, – сказал Володя, – совсем ненормальный, а еще комсорг полка!Чижик, кто из нас ненормальный – он или я? – вскричал Димка.А ну вас! Надоели оба! Чего орете? Каждый вечер ругаетесь. Скоро подеретесь.А что, и набью морду твоему начальству! – хорохорился Димка.Володя потянул его за гимнастерку:Сядь, петух, остынь.Нет уж, я лучше на оборону пойду!Во-во, прогуляйся-ка по переднему краю, расскажи своим комсомольцам про доброго дядюшку Черчилля – они тебе поверят...Дур-рак! Ноги моей больше не будет в этом доме!- Если бы не малый рост, Димка в гневе был бы великолепен.Я вышла на улицу вслед за Димкой. Прелесть майской теплой ночи нарушали минометные залпы. Немцы молотили по пустому болоту. Передовая ворчала, как несытый зверь. А Мишкины разведчики пели что-то совсем мирное и грустное.На зеленой траве мы сидели, Целовала Наташа меня...Я вспомнила Федоренко. Мы не виделись больше месяца. Ведь вот где-то он совсем рядом. Моя первая любовь – яркая, как звездочка, а увидеть нельзя...Утром сразу же после завтрака я пришла к разведчикам. Мишка Чурсин. удивился, его желтые глаза вспыхнули торжеством: “Ага, явилась всё-таки!” Выслушав мою просьбу, он разочарованно присвистнул:- Срамотища! Разведчики – и вдруг в кухонные мужики!- Ничего здесь зазорного нет! Не хотите – не надо! А я-то думала, что разведчики народ чистоплотный, брезгливый...- Ну что у вашего брата за привычка: чуть что – сразу в бутылку! – с досадой сказал Мишка. – Мы же не отказываемся. С братвой надо посоветоваться.Братва пришла в полный восторг: захохотали, загалдели, окружили меня со всех сторон: А что надо делать? Котлы опрокинуть? Повара утопить?Мы это запросто...Вот видишь, – сказала я Мишке, – с твоей братвой каши не сваришь. Они же там всё вверх ногами перевернут.Не перевернут, – уверенно тряхнул он соломенной челкой. – Я Поденко старшим назначу. Сколько надо человек?Ну шесть-семь...Охотников оказалось в два раза больше. Наломали веников, нарвали хвощей на болоте, со смехом и шутками двинулись к кухне. Перед самой кухней я предупредила:- Только не озорничать! К повару с полным почтением – он чапаевец!Сеня Поденно обиделся, сощурил серые глаза:А когда мы озорничали? Мы всегда скромные.Скромные-то скромные, а вот рукавицу в рот мне засунули...Так это ж Иманкулов додумался! – засмеялся Сеня,Во, накал какая! Сам мне рукавица давал! – возмутился Иманкулов.Ладно, не спорьте. Я уже не сержусь.Пришли на кухню и вступили с Василием Ивановичем в дипломатические переговоры: предложили дружескую бескорыстную помощь.Начхал я на вашу помощь! У меня и без таких красивых есть кому помогать, – отрезал старый повар и повернулся к нам широкой спиной.Василий Иванович, мы объявляем на кухне аврал, – обратилась я к нему. Старик даже не ответил.Ноль внимания, фунт презрения! – констатировал Сеня Поденко.- Ну что ж, ребята, начинайте! – скомандовала я. Сеня оказался толковым распорядителем, мне почти не пришлось вмешиваться. Разведчики ринулись на полевую кухню и завалили ее на бок – только колеса в воздухе закрутились!- Иманкулов, Васин, выдраить эту полундру! Чтобы блестела, как знаете что? – распорядился Сеня,- Песком с мылом и горячей водой, – добавила я, Остальные бегом потащили к речке тазы, сковородки, поварешки на длинных ручках и всю прочую кухонную мелочь.Что ж это вы, бандиты, делаете?! – вскричал повар плачущим голосом и замахнулся на Сеню пустым ведром.Спокойно, папа! – сказал Сеня и бережно усадил старика на березовую колоду. – Неприлично: разведчика, да еще и одессита – ведром! Самоваром еще туда-сюда, но ведром...Василий Иванович гневно вскочил с колоды и погрозил мне толстым сизым пальцем:- Это всё ты, змейка, погоди, достанется тебе ужо на орехи!Сеня захохотал:Даже не змея, а змейка, это очень остроумноДва помощника Василия Ивановича стояли без дела и растерянно поглядывали на своего начальника.- Что рты открыли? – прикрикнул на них Сеня. – Берите лопаты да ройте помойку поглубже.Тут уж старый повар не вытерпел: сорвал с себя фартук и колпак, повесил на березу и засеменил к штабу. Поварские засаленные причиндалы я бросила в костер.-Аминь, – сказал Сеня, – сгорела жабья кожа! – Смешливые парни рады были похохотать.Уборка была в самом разгаре, когда пришел ординарец комиссара Юртаева – Петька Ластовой. Постоял, поглядел – ничего не сказал, собрался уходить, но его остановил Сеня:У вас, что ли, наш дед?А то где же! – засмеялся Петька. – Прибежал до старшего батальонного комиссара, аж трясется весь: ЧП, говорит, пришла пигалица, навела целую банду головорезов – кухню громят!Ах он, старый хрен! – захохотал Сеня. – Ну, а комиссар что?А они деда успокаивают, вот меня послали посмотреть.Ну и что же ты доложишь комиссару? – поинтересовалась я.Петька шмыгнул курносым носом, рот в улыбке до самых ушей:- А то и доложу: на Натаху-замараху обиход пришел! – И убежал.Мы работали около трех часов, а Василия Ивановича всё не было – где-то отсиживался.Закончили уборку, полюбовались. Пришел Володя – похвалил: Что молодцы, то молодцы – ничего не скажешь! А где же сам хозяин?А кто его знает! Вот как не придет обед варить, будет тогда нам баня.Придет... Как можно людей без обеда оставить?По предложению Володи в густых зарослях ольхи на самом берегу речушки мы вырубили всю мелочь и выпололи мелкозонтичную цикуту. Перенесли туда командирские столики.Явился Мишка, прищелкнул языком:- Красотища! Что и требовалось доказать: и не жарко, и не марко, и дешево, и сердито.Мы закончили все кухонные дела, и я повесила на березовый сук новый фартук и колпак.Пришел хмурый повар, не глядя в нашу сторону, облачился в новую спецовку и молча принялся за свое дело. Финита ля комедия, – вполголоса сказал Володя Ефимов и подмигнул Мишке. – Чижик, надо бы в санроту сходить, – обратился он ко мне, – я кое-что выписал.Ладно, только сначала приведу себя в божеский вид.Я отправилась на речушку мыться. Там уже плескались “кухонные мужики”: намыливали свои изрядно засаленные маскировочные костюмы, плавали по дну руками и гоготали от удовольствия. “А ведь славные парни разведчики”, – подумала я. Мне тоже хотелось искупаться, но воды в речке было курице по колено, а ползать руками по дну не очень-то почтенное занятие для взрослого человека.Из санитарной роты возвращалась я уже после обеда. Шла прямиком через поле по едва заметной тропинке. Жара совсем меня одолела. Тяжелая санитарная сумка оттягивала плечо, гимнастерка прямо, прилипала к телу. А что если раздеться? Я оглянулась: вокруг ни одной живой души – кто меня здесь увидит!Скинула санитарную сумку, засунула в нее пилотку, расстегнула ремень и сняла гимнастерку. Осталась в одной сатиновой майке. Мешали волосы. Выдернула ленты из косичек – еще хуже: не только шею, но и спину зажгло. Завязала пук на затылке, подтянула повыше – хорошо!Подергала лямки майки, засмеялась от удовольствия: вот так бы и воевать налегке!..А вокруг трава некошеная чуть не до пояса, и целое море цветов: белые ромашки, лиловые колокольчики, красный клевер, кукушкины слезки, белая мята... И как всё это пахнет!А какая тишина! И небо легкое и ласковое: голубое-голубое – мирное! Никакой войны...Э, нет, вот она, война: “юнкерс-88'' над головой, и довольно низко – вдоль фронта плывет...Не боюсь я тебя! Это не сорок первый год: на одного маленького человека не будешь бомбу тратить, а из пулемета, поди-ка попади!Вот уже стервятник над штабом полка – сейчас тебя наши встретят! Вот так пальба! Зенитки, пулеметы, винтовки и даже противотанковые ружья – всё дошло в ход... Лупите его, братцы, в хвост и в гриву! Ага, сдрейфил: вверх полез... Ах ты, сволочь! Бомбу отцепил! Плевали мы на ваши бомбы, господин толстобрюхий Геринг! Не умеете вы бомбить пехоту! Вот города разрушать – на это вы мастера, да там и умения не надобно, – куда ни брось – во что-нибудь попадешь... Улетел... Унес на сей раз ноги. Ничего, мы тебе еще припомним сорок первый!Опять тихо, и не пахнет войной. А не нарвать ли мне цветов в командирскую столовую? Пусть не в вазах, пусть в консервных банках, но всё равно цветы – это приятно.Я положила гимнастерку на сумку и стала собирать букет. Самые крупные ромашки сажала за ворот майки и в волосы. Ах, как хорошо! Ветерок вдруг потянул с востока, зазвенели в траве метелки. Я запела во весь голос:Продал девушку отец – Променял на скот. И она в чужой земле Горько слезы льет. Элико, Эли-май, родина моя!Эту грустную песенку каждый вечер поет раскосый Иманкулов. Тот самый разведчик, который засунул мне рукавичку в рот. Ну и пусть засунул – я его простила: он славный...Трава зашумела под чьими-то быстрыми шагами. Я оглянулась и чуть не выронила цветы: Федоренко! Живой, здоровый Федоренко, и Лешка Карпов с ним...- Ага, проспорил? – весело закричал Карпов.-А мы, понимаешь ли, из штаба дивизии идем. Чижик, говорю, поет, а Мишка не верит...Не слушала я, что говорил Карпов, и не на него глядела. Федоренко тоже смотрел на меня. Он улыбался, а я заливалась краской и старалась закрыться цветами. Чуть не плакала с досады-застали в таком виде. Я потянулась за гимнастеркой.Ну что, онемели от радости? – спросил Карпов.Ты любишь цветы? – кивнул Федоренко на мой букет и, отобрав гимнастерку, положил ее на траву.А кто их не любит...А вон Лешка не любит, для него это просто покос, сено...Осел! – крикнул Карпов. – Не обо мне речь! “Ах, любишь ли цветы?” – передразнил он приятеля. – Да поцелуй ты ее, черт нескладный! Когда еще увидитесь!Федоренко засмеялся, порывисто притянул меня к себе и крепко поцеловал. Я выронила цветы.- Леш, уйди, ради бога! – взмолился Федоренко. – Оставь нас на минутку, я догоню.Карпов достал из кармана галифе часы и сказал:Времени у нас почти нет. В шестнадцать ноль-ноль соберутся командиры. И всего-то вам, бедолагам, на любовь отпускается пятнадцать минут.Это не так мало! – улыбнулся Федоренко, не отпуская мою, руку.Ну, я пошел. Смотри, не опаздывай, командир полка будет. Да собственно, я мог бы и не уходить. – Карпов ехидно ухмыльнулся. – Смело можете свидание назначать в центре базара. Телят колхозных, и то не смутите...- Алексей, ну что ты за человек?Лешка, посмеиваясь, ушел. Обнимая меня, Федоренко сказал:- Чижик, я всё еще не верю, что это ты. Даже растерялся. Ждать больше месяца, и вдруг сразу...Пятнадцать минут пролетели как одно счастливое мгновение,Он помог надеть мне гимнастерку, сам подпоясал ремень, подобрал цветы и подал мне, взял санитарную сумку и, как я ни протестовала, проводил почти до самого штаба моего полка.Ушел... Вернее, убежал: большими скачками понесся по полю, помахивая пилоткой. Как и не было встречи...Ночью я и часу не спала: грезила наяву. Вот он: большой, синеглазый, черные брови вразлет... Улыбается, протягивает ко мне горячие руки... Фу ты, черт, как храпит Володя! Экое бесчувственное бревно!Так и не могла уснуть. Пошла бродить по оврагу. Заглянула к комсоргу. Димка играл в шахматы с... Маргулисом!Увидев меня, Маргулис заулыбался:Ах ты, Чижик, вот она, оказывается, где окопалась! Что ж ты нам корреспонденции не шлешь?А о чем писать? Ведь меня не пускают на передовую.Найдем нужным-пошлем!-солидно сказал Димка.Ах ты, пыжик, как выросла! – улыбаясь продолжал Маргулис.Выросла, а ума не вынесла, – сурово набычился Димка.Да нет, вроде бы ничего девчонка, – возразил газетчик.- Как же, красавица писаная, – буркнул комсорг.Я возмутилась:Как вам не стыдно! Разговаривают обо мне так, будто меня и нет здесь.Не нам, а тебе как не стыдно: без году неделя в полку, а уж Мишке Чурсину голову вскружила – ходит, как полоумный! – закричал Димка. Его глаза полыхали гневом. – Ты мне комсомольцев не разлагай! И Мишку оставь в покое! Враз на бюро поставлю

– закатился Маргулис. – Вот это директива! А что, Яковлев, ты и в самом деле береги своих комсомольцев! Хо-хо-хо-хо!..Голову Мишке вскружила! – передразнила я комсорга. – Нужен-то мне больно ваш Мишка! Как будто мне некому и без него голову кружить!А что, Чижик, и в самом деле есть кому? – лукаво улыбнулся Маргулис.Во всяком случае Яковлев за своих комсомольцев может быть спокоен.Ладно. Можешь идти спать, – буркнул Димка, – твое дело не наше горе: посапывай себе носом, а нам надо на передок идти. – Комсорг явно подобрел.На другой день за мной явился Петька: меня вызывал комиссар Юртаев.Не без робости я переступила порог Комиссаровой землянки. Дверь была открыта настежь, у самого входа на корточках сидел не кто иной, как сам Мишка Чурсин, и курил, пуская дым на улицу.Взгляд у Мишки, как всегда, нагловато-насмешливый. Нет, Димка определенно что-то напутал – разве так смотрит на меня Федоренко!..За столом сидел смуглый человек лет сорока. Его крупное породистое лицо меня поразило. Где же я видела этот большой гладкий лоб, твердый подбородок, негритянские губы и иссиня-черные тугие завитки волос?.. Черные глаза комиссара с огромными голубоватыми белками имели какую-то притягательную силу. Совершенно необыкновенное лицо! Мое внимание отвлек голос Петьки Ластового, он заворчал на Мишку:- Что вы здесь дымите? Старший батальонный комиссар не курят!- А я тоже не курю, – возразил Мишка, – я только комарей отгоняю.Комарей! – усмехнулся комиссар, и зубы его сверкнули ослепительной белизной. – Вот полюбуйся, – обратился он ко мне. – Парень восемь классов окончил! Петр, как надо правильно сказать?Комаров, товарищ старший батальонный комиссар! – гаркнул Петька.Слыхал, грамотей?А то я и без вашего Петьки не знаю, как надо правильно говорить! – дерзко ответил Мишка.Ну, а если знаешь, так что ж ты русский язык коверкаешь? Я – узбэк, должен тебя учить твоему родному языку? (Комиссар так и сказал: “узбэк”.) Он повернулся ко мне: – Ну-с, а у нас какое образование?Восемь классов.Значит, грамотная. А ну-ка, перечисли нам хронологию династии Романовых.Я очень удивилась:Династии Романовых?Не знаешь?Нет, почему же! Я знаю, но только это очень странно...Что ж здесь странного? Каждый культурный человек обязан знать историю родины. Ну, начинай, собьешься – лейтенант поправит.Когда я дошла до царицы Анны Иоанновны, комиссар меня остановил:Продолжай, лейтенант!Петр третий, – не долго думая, ляпнул Мишка.Так? – спросил меня комиссар.Нет, не так. Малолетний император Иоанн Антонович и правительница – мать его, Анна Леопольдовна..,Слыхал, командир разведки?Сравнили! – возразил Мишка. – Когда я учился, а когда она?А ты знаешь ли, когда я учился? .- спросил его комиссар. Но Мишка не сдавался:Девчонки же зубрилы!Ты мастер собственное невежество оправдывать, я уже в этом убедился. Ну, а как у тебя шпрехен зи дойч?- это уже опять ко мне.Я пожала плечами. Комиссар сказал:Назови по-немецки номер нашей дивизии и полка. Быстренько!Я не знаю по-немецки слов “полк” и “дивизия”

Найди.Я нашла и сказала:Заген, битте, нумер регументс! – И по-немецки назвала номер.Гут, – кивнул комиссар головой. – Вполне сносно. Учи по пять фраз в день. Михайловых “языков” теперь сами будем допрашивать. Учить немецкий – это мой приказ. Сам буду проверять.Есть учить немецкий, – без особого воодушевления повторила я.Но я тебя вызвал не для этого. Завтра прибудет новый командир полка-майор Голубенке В блиндаже командира давно никто не живет. Надо его хорошенько проветрить и всё прибрать, – одним словом, привести в жилой вид. Что потребуется – получишь у Никольского. Поможет тебе мой Петр.И я могу помочь, – вызвался Мишка.Ну вот и еще один помощник, – согласился комиссар.- Действуйте, вечером проверю.- А ну, подойди-ка поближе! – вдруг сказал он мне. – У тебя есть, надеюсь, носовой платок?Я кивнула.- Потри-ка бровь. Сильнее! Теперь губы...Я в недоумении потерла и то и другое.- Я, кажется, ошибся, – улыбнулся комиссар, – думал – красишься. Не люблю этого.Мишка злорадно захихикал. Комиссар строго на него посмотрел:Ну, а начальник твой всё спит?Почему это спит? – обиделась я за Володю. – Он философию изучает!Вот как! – комиссар усмехнулся. – Философ в нечищеных сапогах! Философия-дело полезное, но ведь порядок на кухне, оказывается, можно было навести и без размышлений о бренности бытия. Ох, доберусь я до этого Диогена! Кстати, Михаил, где жил Диоген?В Греции. Где ж еще! – ответил Мишка. – Там все эти древние трепачи кантовались.Ну и лексикон у командира! – возмутился комиссар. – Хоть бы девушки постеснялся! Чижик, где жил Диоген?Он жил в бочке.Вот именно. На сем точка. Идите и занимайтесь делом.На улице я сказала Мишке:- Э, да он совсем не страшный! А я так его боялась...Мишка усмехнулся:А ты натвори что-нибудь, тогда узнаешь...Миш, я вспомнила наконец, на кого он похож! Это же вылитый Отелло!Мишка заморгал густыми ресницами:- Какое Отелло?Какое?! – я всплеснула руками. – С луны, парень, упал! Не знать Отелло!Это который женку-то за измену придушил? Сравнила! Он же был чокнутый! – Насмешливо прищурив глаза, Мишка пропел:А у Отелло в батальоне Был Яшка – старший лейтенант, – На горе бедной Дездемоне Великий плут и интригант...- Не трогай Шекспира, варвар! “Интригант”! Тьфу! Разведчик сказал:Ну, вас с комиссаром пара. Вы споетесь! Тот тоже всегда придирается: этого не читал, да того не знаешь! Скажи, обязан я знать, кто такая Аврора Дюдеван? Она что, в разведку со мной пойдет? То-то и оно, а комиссар за эту мадам два дня на меня не глядел...Комиссар прав. Это же Жорж Санд. Эх ты! Командир должен быть образованным человеком. Читать надо было больше, грамотей!Новый командир полка положил в своем блиндаже вещмешок и серый довоенного образца плащ, а жить там не стал. Напрасно мы с Мишкой старались – майор Голубенко поселился у комиссара.В первый же день командир полка в сопровождении комиссара ходил по расположению штаба и знакомился с людьми.Он был одного роста с Юртаевым, но полный и рядом с подтянутым комиссаром выглядел грузным и мешковатым.Майору было жарко: он тяжело дышал, и из-под зеленой пограничной фуражки по светлым прядкам волос стекали струйки потаУвидев меня, он удивился:- И девушки, оказывается, у нас есть?Я представилась по форме, а комиссар сказал:- Да вот, взяли одну... Для эксперимента, так сказать...На кухне майор задержался. Пробовал суп и хвалил кулинарные способности старого повара. Василий Иванович сиял, как его сковородки, и, выпятив чрево, отвечал по уставу. Однако не преминул ввернуть, что он воевал с самим Чапаевым.На кухне было чисто, и майор остался доволен. Тут наш сердитый дед нарушил устав и гаркнул простуженным басом:Рад стараться!А еще чапаевец! – с досадой вполголоса сказал мне Петька.А откуда ты знаешь, как отвечали чапаевцы? – спросила я.Да уж не так, как в старой армии при царе!Ну уж и не так, как теперь!Ладно, спрошу у комиссара, – решил Петька.А он знает?Петька вместо ответа постучал себе пальцем по лбу: дескать, девка, у тебя не все дома...Для Петьки во всей нашей армии не было человека умнее, храбрее и порядочнее комиссара Юртаева. Даже говоря о своем начальстве в третьем лице, Петька употреблял множественное число. “Они все израненные и перераненные: в гражданскую воевали, в Испании были, в финскую воевали, на Хасане сражались...” Или: “...Вчера нас пулемет на стыке прищучил, ну, я копыта и откинул. А они смеются: “Петр, говорят, ты что землю носом пашешь! Пули-то идут выше второго этажа!” Разберешь там, как они идут...”Петька не скупой: последним сухарем с товарищем поделится, но из Комиссаровых пожиток нитки никому не даст – лучше и не проси. Раз я попросила у него щетку сапоги почистить, Петька замахал руками:Что ты, что ты! Как можно? Щетка Комиссарова.Да что ей сделается? Съем я ее, что ли?- Не в том дело, что съешь, а не мое это добро.За то и слывет в полку жмотом наш курносый Петька – бывший тракторист.Комиссар увел командира полка на передовую, а вечером в нашу землянку ввалился хмурый Петька. Он сердито шмыгнул носом и спросил:- Где твой начальник?- Его вызвал в санроту доктор Ахматов.Ну тогда ты к нам пойдешь. Лекарство захвати.Какое лекарство?А я откуда знаю! Дышать им нечем. Влипли старший батальонный комиссар, ох и влипли!Да что с ним случилось-то?Да не с ними, а с майором! Вернулись они с передка и свалились.Так комиссар-то тут при чем?Ну и дура! – рассердился Петька, – ничего не понимает! Опять им хворого прислали! То всё майор Толкачев болел, а комиссар один воевали, а теперь вот опять командир полка.”. – он не договорил – махнул рукой,Командир полка лежал на топчане и тяжело, со свистом дышал. Рядом стоял комиссар и озабоченно говорил:Всё-таки надо вызвать врача. Я позвоню Ахматову.Прошу тебя, Александр Васильевич, пожалуйста, не надо! – возражал майор. – Это пустяки, сейчас всё пройдет,”Узбек, а зовут по-русски”, – отметила я про себя.Чижик, ты имеешь какие-нибудь познания в терапии? – спросил меня комиссар. Я отрицательно покачала головой.Вот видишь, Антон Петрович, – сказал он, – надо врача.Ничего, обойдется. У тебя, душенька, есть что-нибудь от сердца? – Майор облизнул сухие серые губы.Кофеин и ландышевые капли, – ответила я.Ну давай хоть кофеин...Я дала больному порошок и хотела уйти.Нет уж, ты останься, – сказал комиссар, – не умею я с больными.Какой же я больной! – возразил командир. – Александр Васильевич, да побойся ты своего аллаха!Помолчи-ка, Антон Петрович, больные должны молчать. Так ведь, Чижик?Я кивнула. Мы молчали с полчаса, и было слышно, как комиссаров карандаш шуршит по бумаге.Майор Голубенко то и дело вытирал полное потное лицо совершенно мокрым носовым платком. Я дала ему большую марлевую косынку и забрала платок:Я постираю.Спасибо, душенька! У тебя, видно, рука легкая-вот уж мне и легче. – С этими словами майор сел на топчане.А теперь, Чижик, дай-ка командиру полка капель, – приказал комиссар.Майор покорно выпил лекарство и вздохнул:Ты уж меня извини, брат!Охотно, брат, – в тон ему сказал комиссар, – только ты мне скажи по-честному, Антон Петрович, зачем ты с больным сердцем в пехоту полез? Ты хоть узнавал, что это за болезнь?Какие-то сердечные спазмы, – нахмурил командир безбровое лицо. – В пехоту, говоришь, зачем полез? Не мог иначе. На восточную границу меня посылали – отбоярился с трудом. Я ведь с июня сорок первого не воюю – всё по госпиталям да в резерве. На погранзаставе меня ранило на третий день войны. Мы стояли насмерть – с винтовками против танков, а против самолетов и вовсе были беззащитны. Если бы ты только знал, Александр Васильевич, какие были у меня ребята! – Майор тяжело вздохнул. – Почти все на глазах погибли: один за другим, – голос его дрогнул. Майор Голубенко помолчал, снова подавил вздох и продолжал:- Очнулся я уже в. санитарном поезде, ноги мне перебило. – Он совсем тихо закончил: – Семья у меня там осталась: трое детишек...: Нездоровое лицо майора застыло, как неподвижная маска, а в широко открытых голубых глазах притаилась боль.У меня по щекам поползли слезы. Я сдерживалась из всех сил, но всё равно расплакалась. Комиссар покачал львиной головой:- Ай-я-яй! А еще бывалый воин! С первых дней на фронте... – и отправил меня умываться.Поливая мне на руки из котелка, Петька издевался:У вашего брата слезы что вода: крантик открыл, и полилось...Заткнись! У тебя бы все близкие остались у немцев, небось не так бы запел!Петька вдруг ощетинился:- А то они у меня, думаешь, в Сибири! – и выплеснул остаток воды из .котелка прямо мне на сапоги...А вечером у нас произошло ЧП. Наш уютный овраг бомбили “юнкерсы”: ранило двух связистов, да не очень сильно пострадало хозяйство Никольского – погибли две фронтовые клячи. А бомбили долго и по новому способу: бомбы швыряли с сиреной. Они так омерзительно выли, что к горлу подступала тошнота.Уже когда бомбардировщики легли на обратный курс, один из сопровождающих их “мессеров” вдруг вернулся обратно и начал носиться над оврагом на бреющем полете, поливая склоны пулеметным огнем. В “мессера” стреляли кто из чего мог, но нахал и не думал подняться выше и, казалось, был неуязвим.И всё-таки его сбили! И не зенитчики: зенитки молчали, да и как они могли стрелять, если ас носился чуть не брюхом по кромке оврага! Сбил самолет бронебойщик Петерсон из противотанкового ружья. Не знаю, куда он там попал, но из брюха у “мессера” вдруг вырвался черный дым, и веселый огонек заплясал на бензобаках. “Мессер” взвыл, бросился вверх, потом вниз, опять вверх и потянул не через линию окопов, а в наш тыл и грохнулся в районе расположения нашей санитарной роты – только земля загудела! Целую секунду стояла тишина, а потом мы закричали “ура”, выбрались из своих укрытий и набросились на Петерсона.Множество рук подбрасывало вверх долговязое тело бронебойщика: у него даже обмотки на тощих ногах размотались...Потом Петерсона обнимали и целовали все по очереди – еще бы! Не каждый день пехота самолеты сбивает!Пришел комиссар и торжественно объявил герою благодарность.Петерсон поклонился и сказал:- Спасибо! Покорно вас благодарю! Все засмеялись, а он смутился:Ах да, извините пожалуйста, – служу Советскому Союзу!А что с него взять! – сказал Петька. – Ученый. Они все такие ненормальные...Какой ученый? Откуда он здесь взялся?С луны упал, – ответил мне Петька. – Ты думаешь, он случайно “мессера” сверзил? Как бы не так! Он заранее всё высчитал. У него и приспособление такое круглое есть – сам придумал. Математик.Так ему в зенитчики надо или в артиллерию!Старший батальонный комиссар предлагали – не хочет.Я во все глаза глядела на бойца Петерсона – первый раз в жизни видела настоящего ученого! Самый обыкновенный человек, и даже без бородки и без обязательного пенсне...У нас в полку праздник! Мишкины разведчики притащили “языка”! Мишка ходит именинником, правая рука на перевязи: ранен в мягкие ткани предплечья. Володя хотел отправить его в медсанбат, но Мишка наотрез отказался и поглядел на меня так, что можно, пожалуй, поверить Димке Яковлеву...”Язык” достался не даром: тяжело ранили Сеню-одессита, и ранение средней тяжести получил Иманкулов.А как взбесился фриц! Целые сутки били немецкие батареи и минометы, и даже в наш уютный овраг залетали горячие осколки. А что делалось ночью на передовой! Пулеметы МГ охрипли от злости... Бесись не бесись, а “язык” у нас: сидит на полу в Комиссаровой землянке и плачет. И не какой-нибудь там стандартный сивый фашист с белыми глазами, а черный, как жук, крючконосый командир взвода Эрик!Эрик посты ночью в траншее проверял, а Мишкины разведчики – ему кляп в рот и мешок на голову! Ординарца пристукнули, а Эрика приволокли.Пленного допрашивал комиссар, а переводила я. Вначале ничегошеньки не понимала из того, что быстро-быстро лопотал фриц. Это ведь не со школьной “немкой” разговаривать!Все ждали, а я решительно ничего не могла перевести. Командир полка даже усомнился: немец ли пленный?- Прикажи-ка, Чижик, ему замолчать и переводи мои вопросы, – сказал комиссар.Дело пошло на лад. С грехом пополам да с помощью словаря мы узнали всё, что нам требовалось. Черный Эрик и не думал запираться и дал ценные сведения. Его полк входит в дивизию “Дубовые листья”. Эрик назвал фамилии офицеров, численность солдат и показал на карте огневые точки.После разгрома дивизии под Москвой ее командир был расстрелян в ставке фюрера, а дивизия исключена из списка отборных частей. Сейчас идет нестроевое пополнение. Эрик тоже нестроевой, его не брали в армию до марта месяца по болезни: у него диабет. Он был младшим офицером еще в первую мировую войну и с тех пор в армии не служил. Он не любит войну, он преподавал философию, во Франкфурте-на-Майне. Не убил ни одного русского...- Бедная старая мамочка, – плакал Эрик, – бедная Клара!..Я переводила дословно. Комиссар спросил:Кто эта Клара – жена?Чужая жена.Чижик, не дури.Я и не дурю: никак не пойму, чья она жена, только не его.А дальше пошло еще хуже. Комиссар подвел итог: