Пришлось перебороть и это: сомнения, обиды, боль».

Теперь Эффенди чувствовал себя более свободно, ненапряженно — ему, человеку «без имени», больше не надо было ежеминутно самоутверждаться перед этим уже давно и, как казалось Капиеву, прочно осуществившимся писателем, отвоевывая у собеседника право на равенство в беседе. «Эффенди прямо, без обиняков, ставил вопросы» и получал на них подробные, с обдуманной профессиональной точностью выраженные ответы. Мастерская литературы зашумела вокруг, загрохотала своими молотами, зазвенела напильниками и напильничками, оттачивающими тонкие детали. Творчество предстало в наиболее близком ему обличье — высокого ремесла, многолетними усилиями дающегося уменья, родственного тончайшему уменью восхищавших его кубачинских златокузнецов. Литература придвигалась. Она была кем-то уже обжита. Притягательность ее возрастала многократно, разгорячала воображение.

Так прошел 1933 год, пошел 1934-й, годы его относительного благополучия. Его имя, уже широко известное в Дагестане, становилось известным и за его пределами — там о нем знали, главным образом, как о талантливом переводчике горской поэзии.

Приближалось, казалось бы, время более спокойного осуществления своих собственных, давно созревших, до деталей обдуманных замыслов. Ему исполнилось двадцать пять лет; пора было ему целиком обратиться к литературе. Но не чины, так должности, всевозможные литературно-общественные обязанности, когда-то так охотно взятые им на себя, теперь держат его прочно и требуют все новых усилий. И все это тоже кажется нужным, необходимым для устройства своей писательской судьбы. К тому же есть еще время.

Все еще занят он предуготовлением к творчеству. Он все возводит стены своего дома — для того, надо думать, чтобы потом со спокойной душою отдаться тихому, требующему уединения труду литератора.

Человек достраивает свой дом и не знает, что жить в нем ему не придется. И нам, уже знающим это, хочется крикнуть ему:

— Бросай все! Бросай, не медли! Делай главное, что предназначено тебе, что бродит в крови и требует осуществления!..

Но он не слышит этого голоса, голоса позднего разума. и тщательно возводит стены.

В конце же 1934 года почва под его ногами самым серьезным образом заколебалась. События назрели к лету. 12 августа 1935 года в «Дагестанской правде» появилась статья того самого Исмаила Аурбиева, пьесы которого когда-то так неосторожно были названы Капиевым галиматьей. Статья называлась «Буржуазные тенденции в дагестанской литературе», и в ней было разъяснено следующее: «Классово враждебные Советской власти элементы — это наглое охвостье, последыши разгромленных националистических и мелкобуржуазных «идеологов» подбирали весь литературный хлам из заплесневелого арсенала контрреволюции и, чуточку подлатав, совали в сборники рядом с воинствующей поэзией действительно советских поэтов и писателей». Этот «литературный хлам» подбирали и латали писатели Капиев и Аткай. Против постановления обкома, на которое опиралась статья, и «коллективного письма» дагестанских писателей, где «последыши» были еще раз поименованы, выступили «Известия» в статье, перепечатанной 29 августа в «Дагестанской правде», — «Самокритика по-дагестански».

Тем не менее было вынесено еще одно постановление, напечатанное 30 сентября. Там говорилось: «В качестве секретарей Союза советских писателей были выдвинуты Аткай и Капиев, недостаточно проверенные товарищами Шовкринским и Астемировым. Этим людям, неспособным руководить писателями, было фактически передоверено руководство союзом…

Кроме того, Аткай и Капиев в своих произведениях протаскивали националистические взгляды». Так человек, говоривший и думавший по-русски — и этим нередко вызывавший неодобрение своих земляков, — оказался обвиненным, кроме всего прочего, в национализме.

В это время Ставропольский крайком пригласил его принять участие в работе газеты «Молодой ленинец».

Капиев с семьей уехал из Дагестана в Пятигорск.

В Пятигорске легкий воздух. Это прославленный воздух, чистый и свежий, «как поцелуй ребенка».

На той же земле стоит Пятигорск, что и сто лет назад, и в хорошую погоду на горизонте тем же золотым, светоносным, неправдоподобным блеском загорается Эльбрус.

В Пятигорске тихие тенистые улицы, и нависающая над городом гора Машук сторожит пылких и неосторожных поэтов.

Человек идет по городу в задумчивости мимо старых, изобильных устойчивой к переменам погоды листвою деревьев. Листва бежит рядом с ним, то и дело бросаясь под ноги вырезною тенью. Солнце лишь на мгновения вспыхивает, как на клинке, на плитах тротуара. Изредка звоном наполняется улица от процокавших по булыжной мостовой копыт.

Походкой горца, неспешной и быстрой, идет человек, и звон горячих булыжников отдается в его голове то резкой и ясной, имеющей вполне определенные очертания тоской, то внезапной и смутной радостью, имеющей легкомысленные очертания надежды.

Жара течет по мостовым, омывая тротуары. Тротуары прохладны, тени густы и сберегают холодную ясность мыслей.

Вдоль белых и желтых, удобных внутри и уютных снаружи невысоких домов идет человек. Не пригибаясь, идет он под низко склоняющимися над ним ветками.