— Это просто параноидальное государство, — сказал я.

— Но вы живете в этом государстве, — сказал Коломенский.

— Я не играю, — отрезал я.

Никаких погромных статей в газетах не появилось, и дальше я за ходом этого дела не следил.

В конце января 1974 у Брыксиных — в последний раз — сидел в гостях Солженицын. Обычно страшно скупой на время и совсем не пьющий, он просидел с нами более двух часов и выпил рюмку водки. В августе госбезопасность раскрыла тайник с машинописной копией труда «Архипелаг ГУЛАГ». Он рассказал нам трагическую историю машинистки.

У этой пожилой ленинградки, тайно печатавшей для него «Архипелаг», оставалась на руках последняя, некачественная, копия. Солженицын настойчиво требовал: уничтожьте. Он хотел обнародовать этот взрывной документ гораздо позже, а до тех пор держал его в собственном, недосягаемом для КГБ, архиве. Она, однако, сохранила рукопись на память. Прошло некоторое время и, не понимая, что делает, она дала почитать ее близкому другу, старичку. Старичок, по-видимому, проболтался своим близким друзьям. Через какое-то время об этом стало известно КГБ. Идя по цепочке назад, КГБ без шума вышел на машинистку, и ее взяли. В конце пятого дня допросов она выдала свой тайник. «Архипелаг» вместе с именами множества свидетелей, на показания которых опирался Солженицын, попал в руки КГБ. Старушку отпустили. Придя домой, она тут же повесилась.

Друзья знали о допросах. Лев Копелев, в свое время сидевший, как и Брыксин, в одной шараге вместе с Солженицыным, немедленно позвонил ему из Ленинграда. Солженицын немедленно дал команду своему адвокату в Женеве публиковать «ГУЛАГ» и сделал об этом открытое заявление.

Теперь он ожидал ареста. Жил он в это время в Москве.

— Я не вижу слежки, — сказал он. — Это значит не сегодня завтра арестуют.

Он говорил об этом спокойно. Твердость и ум были выписаны на его лице с предельной, фантастической силой.

Меньше чем через две недели Солженицын был арестован и обвинен в «измене родине». Затем, по личной просьбе Генриха Белля и по согласованию с западногерманским правительством, но не спрашивая, конечно, согласия самого Солженицына, его депортировали из советской тюрьмы прямо в ФРГ, лишив на ходу гражданства.

Сразу после его высылки я присоединил свою подпись к обращению-протесту московских интеллигентов, в котором, в частности, предполагалось учредить международный трибунал типа Нюрнбергского для расследования преступлений, описанных в «Архипелаге ГУЛАГ».

Я не считал и не считаю, что по прошествии стольких лет после красного террора — как бы ни были кошмарны его методы и масштабы — следует казнить или сажать в тюрьмы доживающих свой век преступников. Бывшие вожди, члены троек, прокуроры, следователи, охранники, писатели ложных доносов и многочисленные писатели-теоретики и пропагандисты террора — пусть живут. Но они должны быть публично судимы. И все злодеяния, независимо от того, живы или мертвы преступники, должны быть публично расследованы.

Как и всегда, когда я попадал в трудные положения, Евгений Тарасов (теперь глава лаборатории в ИТЭФ) без промедления оказал мне материальную поддержку. На протяжении нескольких месяцев поступила также помощь из Еревана, из Новосибирска от Будкера, из Цюриха от Солженицына. Позже, когда Сахаров получил Нобелевскую премию мира, Елена Боннэр перевела мне деньги на сыновей из своего «Детского фонда». Друг-журналист Игорь Вирко вместе с другими журналистами устроил мне договорные работы в Москве: я редактировал научные диафильмы. (До Горбачева все такие договорные работы за работу не считались и, не будь я членом-корреспондентом Армянской академии, меня бы привлекли за «тунеядство». Так случилось с поэтом Иосифом Бродским, будущим Нобелевским лауреатом.) Все же главным заработком для меня, как восемнадцать лет назад, было частное репетиторство. А что касается физики, то я подключился к независимому научному семинару руководимому Александром Воронелем и Марком Азбелем. Семинар собирался каждую неделю, участвовали в нем безработные физики, по преимуществу отказники.

В ту весну Воронель и Азбель организовали неофициальную научную конференцию, приуроченную к летнему визиту в Москву президента США. Многие иностранные ученые, в их числе Нобелевские лауреаты, желали участвовать и добивались советских виз. Виз Нобелевские лауреаты не сподобились, зато Воронель, Азбель и другие советские участники были вывезены из Москвы и посажены в каталажку. Вениамин Левич, членкор АН СССР, и я оказались под домашним арестом.

Формально арест не объявлялся. Живя с Ириной на первом этаже, мы просто увидели из окошка, что у подъезда стоял милиционер, задерживавший посетителей, на лавочке под окнами уселись три дюжих чекиста, на другой лавочке подальше сели еще трое, а на асфальтовых дорожках между домами маячили уже не десять, как обычно, а двадцать топтунов с переговорниками в карманах, оравшими довольно громко.

— Можно моему мужу выйти из дома? — спросила Ирина милиционера с балкона.

— Да мне-то что, — ответил тот. — Вот те как бы не забрали.

Теперь, когда бы она ни выходила в магазин, ее плотно сопровождали два громилы, зажимая маленькую фигурку между собой.

— Много получаете? — спрашивала она.

— На водку хватает, — отвечали.

Когда пыталась позвонить больной матери из автомата (наш телефон отключили), сзади нажали на рычажок. К автобусу прорваться ей тоже не удалось — перехватили и пригрозили арестом.