Попробую объяснить: в детстве я думал, что тело Кришны реально, потому что можно было к нему прикоснуться. Тогда я не знал, что осязаемость не является истинным критерием реальности. Реально то, что вечно и неизменно. Под данное определение подпадает только бесформенное «Я». Теперь я могу сказать, что, когда Кришна появлялся в моей детской комнате, это было временным, нереальным феноменом, имевшим место в Сознании — единственной реальности. И все остальные явления мне Кришны относятся к этой же категории. Ныне меня, отождествившегося с истинным «Я», величие богов (даже стоящих передо мной) не ослепит и не введет в иллюзию; я знаю, что сила и красота, которую они являют, иллюзорны. Во мне, в моем высшем «Я» присутствует все могущество и великолепие, так что мне нет нужды искать эти качества в ином месте.

После моего преображения, происшедшего в присутствии Махарши, моя внешняя жизнь, в основном, оставалась прежней. Я вернулся в Мадрас, ходил на работу и старался обеспечить свою семью всем, чем только мог. По выходным (или если у меня накапливалась приличная сумма денег) я приезжал в Тируваннамалай, садился у стоп своего учителя и грелся в лучах его сияния. От того циничного скептика, который во время первого визита агрессивно противостоял Махарши, не осталось и следа. Меня переполняла любовь к Учителю. Первые несколько месяцев после Самоосознания у меня не было никаких мыслей. Я приходил в офис и выполнял свои обязанности, но при этом в моей голове не появлялась ни одна мысль. То же самое было и когда я отправлялся в Тируваннамалай. Сидел ли я в зале рядом с Махарши, бродил ли вокруг холма или делал покупки в городе — все совершалось без какой-либо ментальной активности. Всюду простирался океан безмолвия, по поверхности которого не пробегала даже и рябь мыслей. Я вскоре понял, что ум и мысли не являются непременным условием мирской деятельности. Если человек осознал истинное «Я», попечительство о его жизни берут на себя высшие силы. Все его действия совершаются спонтанно и с максимальным эффектом — хотя на них не было затрачено никаких ментальных усилий.

Я часто привозил в ашрам на выходные свою семью и сослуживцев. Похоже, что Махарши особо выделял среди них мою дочь. За время жизни в Мадрасе она овладела тамильским в достаточной степени, чтобы общаться с Махарши на его родном языке. Во время наших посещений они всегда играли вместе и хохотали.

Однажды моя дочь села перед Махарши и вошла в состояние, которое внешне воспринималось как глубокий медитативный транс. Когда колокол позвал на обед, я не смог ее разбудить. Махарши посоветовал оставить ее в покое, и мы пошли есть без нее. Вернувшись, мы застали ее в том же месте и в прежнем положении. Прошло еще несколько часов, прежде чем она возвратилась в обычное сознание.

Майор Чедвик с большим интересом следил за происходящим. Когда моя дочь очнулась, он подошел к Махарши и сказал:

— Я здесь уже более десяти лет, но со мной никогда не происходило ничего подобного. А эта семилетняя девочка, похоже, вошла в самадхи вообще без каких-либо усилий. Как это возможно?

Махарши улыбнулся и ответил:

— С чего ты взял, что она младше тебя?

После этого случая дочь прониклась любовью к Махарши и очень привязалась к нему. Когда мы уезжали домой, она ему сказала:

— Ты мой отец. Я не поеду в Мадрас. Я останусь здесь, с тобой.

Махарши засмеялся:

— Нет, тебе нельзя здесь оставаться. Возвращайся домой со своим настоящим отцом. Пойди в школу, выучись, а потом сможешь прийти сюда — если захочешь.

Происшедшее в ашраме стало важным событием в жизни моей дочери. Несколько недель спустя я подслушал, как она кому-то рассказывала на кухне, что не бывает такого дня, когда она не вспоминала бы о случившемся. Но если бы вы спросили ее об этом событии, она ничего не ответила бы. Всякий раз, когда кто-то спрашивал ее: «Что произошло в тот день, когда ты вошла в транс перед Махарши?» — ее реакция была одной и той же: она начинала плакать. Даже мне она не могла объяснить или описать, что именно с ней было.

В другой раз я привел к Махарши пира, которого встретил в Мадрасе. Этот профессор, приобщившийся к религиозной жизни в результате внутреннего пробуждения, прибыл из Багдада в Индию потому, что ему вдруг захотелось увидеть, в каком состоянии познания пребывают настоящие индийские святые. Я убедил его поехать со мной к Махарши, ибо не мог представить лучшего примера индийского святого. В Тируваннамалае мы некоторое время посидели в зале, глядя на Шри Раману. Потом пир встал, поклонился и вышел. Когда я догнал его и спросил, почему он ушел так внезапно, тот ответил: «Я вдохнул аромат этого цветка сада индуизма. Теперь мне нет необходимости нюхать другие цветы — я удовлетворен и могу вернуться в Багдад».

Этот человек был джняни. За несколько минут, проведенных в обществе Махарши, он сумел убедиться в том, что цветок Джняны индуизма не отличается от высших состояний, достигаемых мусульманскими святыми.

Такие просветленные встречаются очень редко. За последние лет сорок я встречал тысячи садху, свами, гуру и других духовных людей. На Кумбхамелах я видел миллионы паломников; я побывал во многих индийских крупных ашрамах; я странствовал по Гималаям, встречаясь там с отшельниками; я общался с йогами, обладающими великими сиддхами; с людьми, которые могут левитировать. Но за все годы, прошедшие со времени обретения мною Самоосознания, мне довелось встретить всего двух человек, сумевших убедить меня в том, что они обрели полное просветление. Мусульманский пир был одним из них. Второго — сравнительно малоизвестного садху — я встретил на обочине дороги в Карнатаке.

Я ждал автобуса в заброшенном поселке возле Кришнагири — города, расположенного между Тируваннамалаем и Бангалором. Тут ко мне подошел человек чрезвычайно непрезентабельного вида. Одеждой ему служили грязные лохмотья, а его ноги были покрыты открытыми ранами, в которых копошились черви.

На праздновании говорили, и я вызвался почистить ему раны и дать мазь, способствующую заживлению. Мое предложение его совершенно не заинтересовало: «Оставь червей в покое. Пусть себе завтракают».

Чтобы не оставлять его в таком жалком состоянии, я порвал на ленты свою накидку и забинтовал ему ноги чистой тканью. Мы попрощались, и он ушел в ближайший лес.