Первым, что увидел, проснувшись утром, Гильгамеш Макгрене, были лежащие на стуле рядом с его кроватью детские штаны. Рядом радостно улыбалась сестра Бонавентура.

— Ну, одевайся!

— Это что, для меня?

— Конечно, все это для тебя. Смотри, вот еще рубашка, свитер… Давай, вставай, я пока выйду и буду ждать тебя в коридоре.

Гильгамеш встал и растерянно взял в руки рубашку. Да они, что, смеются, что ли, над ним? Разве сможет он все это на себя натянуть? А эти джинсы? Даже если молнию застегнуть удастся, он ведь и шагу сделать в них не сможет. Однако его опасения не оправдались. Одежда, которая показалась ему на первый взгляд такой смехотворной и тесной, неожиданно пришлась ему впору. В этом маскарадном костюме он осторожно вышел в коридор и смущенно посмотрел на сестру Бонавентуру.

— Ну, как я?

— Замечательно!

— Вы извините, если сейчас мы выйдем на улицу, то мне ведь надо еще шляпу. Я не нашел ее.

Она улыбнулась:

— Мальчики не носят шляп. Сейчас не холодно. Пошли.

Они медленно прошли через весь коридор, спустились на первый этаж, пересекли холл и оказались перед большой стеклянной дверью. Гильгамеш замер на какое-то мгновение, потом решительно толкнул ее и вышел.

— Что же, неплохо! — Прямо перед ним, наверху, вокруг него — всюду было небо. Удивительно небесное, неожиданное, голубое небо, встречи с которым он ждал так долго. А чуть пониже, специально для него, конечно, кто-то поставил дома, воткнул в землю деревья, нагнал людей, приказав им сновать туда-сюда, делая вид, что они и не замечают Гильгамеша. Да, все было почти как настоящее, но всюду тем не менее чувствовалась какая-то ненатуральность. Да, несомненно, мир был иным, когда он видел его в предыдущий раз. Гильгамешу стало холодно, и он зябко повел плечами.

— Ну, пойдем? — Сестра Бонавентура взяла его за руку и повела по скользкой дорожке.

Только в автобусе, как и раньше, переполненном и грязном, он немного пришел в себя и поверил в реальность происходящего. У него закружилась голова, и он оперся лбом о стекло…

— Боже, боже всемогущий, — шептали ее губы, — направь меня, не дай мне ошибиться. Сохрани этого мальчика, которого ты послал мне, чтобы наполнить мою жизнь смыслом. Благодарю тебя, господи!

Она жадно вглядывалась в еще так мало знакомые ей, но уже такие дорогие черты его лица, одновременно страшась того, что произошло, и радуясь этому. Жизнь полна опасностей, особенно теперь. Значит, выпало ей охранять это юное существо, заботиться о нем… Кто знает, может, радость эта обернется горем, может, суждено этому мальчику разбить ее сердце… Ну да будь что будет…

— Эй, тише! Тише, я сказал! Все — тихо. Мы уже начинаем. Все помнят «Отче наш» наизусть, я надеюсь?

Всеобщее разочарование.

— Ну, ну, не гудите. Хорошо, тогда сейчас немного для начала споем… «Дева Мария, будь милостива ко мне».

— Ссссссеосс…

— Ну, ну, прекратите, прекратите же, наконец! Должен же я придерживаться программы, черт возьми! Тихо! Или я всех здесь запру до ночи!

Все вздрогнули. Не ждали такой суровости от этого молодого и явно неопытного преподавателя, который должен учить их ирландской народной музыке и пению, сопровождая свои занятия, как было обозначено в методических разработках, «обязательными отступлениями религиозного и общекультурного содержания, как-то: духовная поэзия, история ирландской литературы, история страны и проч.».

Класс замолк, ожидая дальнейшего развития событий.

— Ну хорошо, ребята, если вы не хотите петь, тогда почитаем очень миленький рассказик, его еще Пирс{8} включил в свою хрестоматию. «Кэтти и ее муж». Кто-нибудь его уже читал?

— Это как у него в чашке с молоком была мышь?

— Да, да, про это. Кто читал — повторит, а кто не читал — узнает.

Шемас сам понимал, что можно было бы выбрать рассказик и поприятнее, особенно перед обедом. Но этот антисанитарный опус был рекомендован в программе по внеклассному чтению, к тому же он чем-то очень нравился ему самому еще с детства, наверное — трагической безысходностью своего финала: «Не пойму я этих мужчин! Молоко с мышью он пить не хочет, а без мыши — ему тоже не нравится».

Ребята сидели тихо, потом в классе начал нарастать шумок. Шемас понимал, что основной причиной было желание привлечь к себе его внимание, и поэтому не обижался. На первой парте толстяк Даффи усердно делал вид, что не может сдержать икоту, на задних партах — группа мальчиков из Дублина не менее усердно делала вид, что не понимает его донегольского выговора (как будто он учил язык не по тем же учебникам и пленкам, что и они!). Михал (ох уже этот Михал!) громко выкрикивал что-то по-английски, демонстративно не желая подчиняться «правилу Гэлтахта» — говорить только по-ирландски. Но Михалу, видно, никакой закон был не писан, самый младший в богатой семье, он привык, не стесняясь, обращаться к старшим с любыми вопросами.

— Шемус… [2]

— «Шемас», Михал!

— Шемус, а вы, правда, делали такое питье из коки?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Нет, правда, я же слышал. Вы туда клали аспирин, да? В обычную коку? Вы много еще такого умеете?

— Да нет, не делал я ничего такого, не нужно мне это. Знаешь, кто я? Я дрозд!

— Шемас, если вы — дрозд, тогда я буду синица, — засмеялся обычно тихий и застенчивый Шон.