Шрифт:
— Вотъ удивительно, что вы такъ честите выставку! Вс, которые оттуда возвратились, намъ очень и очень хвалили ее. Говорятъ, уму помраченье.
— Грабежъ-съ… Грабежъ на большой дорог за все, а жизнь — собачья. Конечно, везд цивилизація, но по цивилизаціи и грабятъ. Четвертаковъ-то этихъ самыхъ сорокакопечныхъ мы вытаскивали, вытаскивали изъ-за голенища, да инда надсадились.
— Неужели такая дороговизна? — удивился Николай Ивановичъ.
— Ну, не такъ, чтобъ ужъ очень, — вставилъ свое слово усачъ, вынимая изо рта сигару. — Понятное дло, въ Париж во время выставки все дороже, но…
— Ты, графъ, молчи. Ты тратилъ не свои деньги, а чужія, такъ теб и горя мало, — перебилъ его жирный человкъ, — а я и за тебя, и за себя свой истинникъ вытаскивалъ. Да вотъ какъ… У насъ въ Москв, къ примру, ихній-же французскій Санъ-Жульенъ хоть въ какомъ грабительскомъ ресторан полтора цлковыхъ за бутылку, а съ меня въ Париж за бутылку этого самаго вина шестнадцать четвертаковъ взяли. По сорока копекъ четвертакъ — шесть рублей сорокъ. Пять бутылочекъ мы вотъ по глупости нашей съ графомъ-переводчикомъ съ жару охолостили — тридцать два рубля заплатили.
— Да вдь не тотъ Сенъ-Жульенъ, Петръ Никитичъ.
— Что ты мн толкуешь! Санъ-Жульенъ, все Санъ-Жульенъ. Грабители! Разбойники! Потомъ тоже длали намъ по особому заказу простую русскую уху въ ресторан… Переводчикъ! Какъ ресторанъ-то?
— Бребанъ… — отвтилъ усачъ.
— Ну, вотъ этотъ Барабанъ такъ насъ отбарабанилъ по карману, что до новыхъ вниковъ не забудешь. Стыдно и сказать-то, сколько за уху отдали.
— Да вдь ты-же, Петръ Никитичъ, непремнно живую стерлядь захотлъ, а у нихъ стерляди дунайскія, изъ Австріи привозныя…
— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Стерлядка была меньше комаринаго носа.
— Потомъ рейнская лососина.
— Молчи! Не выгораживай грабителей! Грабители и грабители,! И не понимаю я, чего мы, русскіе, туда демъ?.. — продолжалъ жирный человкъ. — Да у меня въ Москв полная чаша, въ четырнадцати комнатахъ съ бабой и съ дтьми живу, шесть человкъ прислуги, глазомъ моргни, такъ со всхъ ногъ бросаются на услугу; у подъзда рысакъ въ пролетк на резинахъ, а кучеръ на козлахъ-что твой протодьяконъ. А я потащился въ Парижъ, чтобъ за двадцать франковъ въ день въ двухъ паршивыхъ каморкахъ существовать, по шестьдесятъ три ступени подъ небеса отмривать, на дурацкихъ извозчикахъ трястись. Да у меня въ Москв каждый приказчикъ вдвое лучше живетъ, чмъ я въ Париж жилъ. Утромъ проснешься, звонишь, звонишь, чтобъ къ теб прислужающій явился — когда-то еще онъ явится! Самоваровъ нтъ, квасу нтъ, бани нтъ, о ботвинь и не слыхали. Собачья жизнь, да и что ты хочешь! Напился ихняго паршиваго кофею поутру — бги на выставку. Бродишь, бродишь, ломаешь, ломаешь ноги — обдать въ трактиръ, а не домой. Сидишь въ ихнемъ трактир и думаешь: «Батюшки! Не накормили-бы лягушкой». Пошь — сонъ тебя такъ и клонитъ. Тутъ-бы прилечь да всхрапнуть, какъ православному человку подобаетъ, а ты опять бжишь, бжишь неизвстно куда, въ какіе-то театры…
— Зачмъ-же ты бжалъ въ театры? халъ-бы домой спать.
— Да вдь ты тащилъ, говорилъ, что вотъ такая и такая диковинка, нельзя быть въ Париж и не видать ее…
— А ты могъ не соглашаться и хать домой.
— Да вдь съ выставки-то пока до дому додешь да шестьдесятъ три ступени въ свою комнату отмряешь, такъ, смотришь, и разгулялся, сна у тебя какъ будто и не бывало… Да и въ театр. Сидишь и смотришь, а что смотришь? — разбери. Только разв какая-нибудь актриса ногу подниметъ, такъ поймешь въ чемъ дло.
— Врешь, врешь, — остановилъ жирнаго человка усачъ. — Въ театрахъ я теб обстоятельно переводилъ, что говорилось на сцен.
— Собачья жизнь, собачья! — повторилъ жирный человкъ и, кивнувъ на пустую бутылку рейнвейну, сказалъ усачу:- Видишь, усохла. Вели, чтобъ новую изобразили. А то терпть не могу передъ пустопорожней посудой сидть.
XIX
Николай Ивановичъ подслъ ближе къ жирному человку и его спутнику, усачу, и, сказавъ «очень пріятно заграницей съ русскими людьми встртиться», отрекомендовался и отрекомендовалъ жену.
— Коммерціи совтникъ и кавалеръ Бездонновъ, — произнесъ въ свою очередь жирный человкъ и, указывая на усача, прибавилъ:- А это вотъ господинъ переводчикъ и нашъ собственный адьютантъ.
— Графъ Дмитрій Калинскій, — назвался усачъ и, кивнувъ въ свою очередь на жирнаго человка, сказалъ:- Взялся вотъ эту глыбу свозить въ Парижъ на выставку и отцивилизовать, но цивилизаціи онъ у меня не поддался.
— Это что устрицъ-то жареныхъ не лъ? Такъ ты-бы еще захотлъ, чтобъ я лягушекъ маринованныхъ глоталъ! — отвчалъ жирный человкъ.
— Выставку ругаешь!
— Не ругаю, а говорю, что не стоило изъ-за этого семи верстъ киселя сть хать. Только то и любопытно, что въ поднебесь на Эйфелевой башн мы выпили и закусили, а остальное все видли и въ Москв, на нашей Всероссійской выставк. Одно, что не въ такомъ большомъ размр, такъ размръ-то меня и раздражалъ. Ходишь, ходишь по какому-нибудь отдлу, смотришь, смотришь на все одно и то-же, даже плюнешь. Провалитесь вы совсмъ съ вашими кожами или бархатами! Вдь все одно и то-же, что у Ивана, что у Степана, что у Сидора, такъ зачмъ-же цлый огородъ витринъ-то выставлять!