— Ну давай, — настаиваю я. Трусы на мне едва не лопаются. — Займемся сейсмическим сексом.

— Сейсмическим? — Хоуп с недоумением смотрит на меня.

— Ага.

Я постоянно пополняю обширную классификацию видов секса, которыми стоит заняться. Вот лишь немногие из них: секс с новым партнером (основной вид, всегда забавный), секс в душе (на самом деле технически это сложнее, чем показывают в кино), дружеский секс на безрыбье (эротическая разновидность аварийного пайка), секс по пьянке (тут все понятно), секс в отеле (можно перевернуть все вверх дном, убираться все равно не придется) и утренний секс (о поцелуях с языком и речи быть не может). Во всем, что касается секса, я сущий подросток.

Но на Хоуп мои старания не производят никакого впечатления.

— У меня завтра аукцион маринистов, — говорит она и решительно убирает мою руку из-под своей пижамы.

— Ты хоть понимаешь, до чего нам повезло? — не сдаюсь я. — Мало шансов, что на Манхэттене снова случится землетрясение.

— Да уж больше, чем на то, что мы сейчас займемся сексом, — зевает Хоуп, переворачивается на спину и закрывает глаза.

— Ну давай, я быстро.

— Прости, но я хочу спать.

— А как же мои желания?

Хоуп закатывает глаза.

— Мы занимались сексом три часа назад, — отвечает она.

— Ведь правда было потрясающе?

Хоуп открывает второй глаз.

— Даже земля содрогнулась, — нежно улыбается она, причем, что редкость, без привычной иронии.

Я люблю эту ее улыбку, до чего приятно чувствовать себя ее причиной и следствием.

— Вот видишь, — настаиваю я.

Хоуп тянется ко мне и чмокает меня в губы.

— Спокойной ночи, Зак.

Ее тон не оставляет надежды на то, что она передумает. Не то что бы я считал, но, сдается мне, с тех пор как зашла речь о помолвке, мы занимаемся сексом намного реже. Я перекатываюсь на живот, напрягшийся член утыкается в простыню, и это прикосновение причиняет мне боль. Потом переворачиваюсь обратно на спину и смотрю на засыпающую Хоуп. Мне нравится, как она складывает руки под щекой, точно ребенок, притворяющийся спящим, нравится, как поджимает колени, сворачиваясь клубочком. Не так-то часто я вижу Хоуп, которая лежит спокойно, так что сейчас любуюсь ее красотой и, как всегда, удивляюсь слепому случаю, который привел этого ангела в мою постель.

— За что ты меня любишь? — не раз допытывался я у Хоуп.

— У тебя большое сердце, — ответила однажды она. — Ты всю жизнь заботишься о братьях, даже не задумываясь о том, сколько для этого нужно сил и любви. Ты уверен, что должен сам всего добиться, что ничего в жизни не дается даром, а это значит, помимо всего прочего, что ты никогда не станешь воспринимать меня как должное, — сказала она. — Все парни, которые у меня были, любили меня за мои возможности, за то, чем я стану для них, когда мы поженимся, видели во мне лишь дополнение к богатству. Ты же не строишь на меня грандиозных планов. Ты любишь меня такой, какая я есть, а это значит, что ты всегда будешь меня любить, вне зависимости от того, кем я стану.

— Почему ты меня любишь? — шепчу я ей.

— Потому что я знала, что ты сейчас меня об этом спросишь, — бормочет она, не открывая глаз.

Когда я засыпаю, мне снится Тамара.

Жизнь по большей части неизбежно превращается в рутину, случайное совпадение времени и счастливых случаев, состоящее из множества компонентов, за исключением забытых. Но когда я окидываю беглым взглядом свою жизнь, у меня перехватывает дыхание. Жизнь, которую я веду, — моя собственная заслуга: соседство с плейбоем-миллионером, помолвка с красавицей, чья кровь голубее ясного зимнего неба. Я целыми днями вкалываю в офисе, а потом возвращаюсь домой, в шикарный особняк, и тусуюсь с красавицами и рок-музыкантами. Все это не случайность. Я сам всего добился. У меня был план.

И я собираюсь с большой помпой пустить все к чертям.

Утро. Даже не открывая глаз, я понимаю, что Хоуп давно ушла. Проснулась в шесть, чтобы перед работой принять душ и переодеться у себя дома. Хоуп работает в «Кристиз», оценивает картины XIX века, которые потом продадут с аукциона старомодным чванливым богачам. Она, конечно же, ни за что в этом не признается, но ее подташнивает от моего душа с бутылками шампуня в липких подтеках, щербатыми кусками мыла, разбросанными ватными палочками и валяющимися повсюду одноразовыми бритвами. Я не раз предлагал купить ей шампуни и бальзамы «Бамбл энд Бамбл» и гель для душа «Берберри», но Хоуп бледнеет при мысли об этом, считая, что до брака пользоваться одной ванной неприлично. Сказать по правде, она не так давно стала оставаться на ночь, и то в основном по выходным, — любезная уступка в ответ на бриллиант, который я — невероятно, но факт — не так давно надел ей на палец.

Я переворачиваюсь на спину и, как и каждое утро за последние три года, с любовью и удивлением оглядываю свою комнату. Она большая, квадратная, примерно шесть на шесть метров. Я не стал загромождать ее мебелью, чтобы сохранить ощущение простора. В комнате стоит широкая двуспальная кровать и небольшой письменный стол вишневого дерева из «Дор стор», на нем черный 18-дюймовый плоский компьютерный монитор, зарядка для сотового, радиотелефон и зарядка к нему, несколько фотографий, рецептов, квитанции из химчистки и стопка разнообразных писем и документов примерно за полгода, которые давно пора разобрать, да все никак руки не дойдут. Книжные шкафы до потолка набиты всякой всячиной: тут и дешевые издания классиков (больше для виду), и современная проза, несколько лучших романов из серии про «Звездный путь», распечатки сценариев, скачанных из интернета да подборка «Эсквайр» за три года. Напротив кровати — тридцатидвухдюймовый «Панасоник» с плоским экраном и встроенным DVD-плеером, видеомагнитофон и музыкальный центр «Фишер». В центре комнаты нет ничего, кроме толстого темно-красного ковра, на нем то и дело валяется одежда, которую я уже не ношу. На одной стене висит оригинальный постер к фильму «Рокки»: окровавленный, еще не накачанный стероидами Сталлоне падает на руки Адриана. На стене напротив — знаменитая репродукция Кандинского, подарок Хоуп. Между письменным столом и книжным шкафом — дверь в ванную. В моей последней квартире спальня была размером с эту ванную.

Направляясь в душ, я замечаю свой костюм, который Хоуп повесила на ручку двери, налепила желтый стикер и написала изящным почерком: «Идеально подойдет для торжества, но нужно отдать в химчистку. С любовью, X.» В эту субботу ее родители устраивают в нашу честь прием у себя дома, чтобы официально объявить о помолвке. Несмотря на то, что явно не одобряют выбор дочери, хотя, кажется, Вивиан, матери Хоуп, я начинаю нравиться: моя эмоциональность, свойственная выросшему в пригороде человеку среднего класса, кажется ей до смешного оригинальной. Я разглядываю записку Хоуп и выбранный ею унылый темный костюм; этикетку «Мо Гинсбург» [1] она явно не заметила, иначе ни за что бы его не взяла. Сегодня понедельник. «Черт», — ни с того ни с сего говорю я.