Шевердин Михаил Иванович
Шрифт:
Сотни копыт сотрясали степь. Облако пыли закрыло солнце.
Захваченные пылом атаки, басмачи нечленораздельно повизгивали, сжимая до боли рукоятки сабель. Вот и склон холма, спускающийся сначала полого, а затем всё круче к бурлящему желтой водой саю, а на узком берегу мечутся жалкие фигурки людей и лошадей...
— Они беспомощны! — снова рычит Ибрагимбек и oт души хохочет.
Да, случай способствует ему в его начинаниях! Победа! И победа легкая!
Чёрная масса всадников катится вниз, только поблескивает в солнечных лучах брызгами голубоватая сталь клинков.
— Ур, ур! Бей, бей! — вопят басмачи в восторге.
Но, что это?
Среди воинов ислама возникает смятение. Кто-то падает, кто-то осаживает на всем скаку коня. Кони прыгают, скачут через бьющихся на земле в агонии лошадей, людей. Возникает свалка.
Слева, с вершины небольшого холма, били из винтовок, били равномерно и метко.
Произошло замешательство. И первый поддался панике Ибрагимбек. Он очень не любил, когда в него стреляли. Он повернул коня.
Конная лава откатилась. На полном скаку басмачи подхватили раненых. Среди кустиков сухой колючки краснели, белели, желтели чалмы, халаты, валялись сабли. По лощине с жалобным ржанием метались кони.
Из-за гребня холма высунулись головы в буденовках.
— Отъехали, гады, — сказал удовлетворенно Кузьма.
— Сейчас поскачут снова, — заметил черноусый боец, — теперь на нас.
— Ничего, отобьемся, — проговорил Кузьма, загоняя обойму в затвор винтовки, — кто ходит окольными путями, попадает под дубинку.
Уверенность его ничем не подкреплялась. За гребнем холма лежали только он и ещё трое бойцов. Кузьма был плохой солдат, безалаберный, недисциплинированный. Войну он понимал как драку с буржуями. Но воевать он по-шёл добровольно, бил из винтовки метко, на триста шагов попадал медведю между глаз — так умел бить таёжный сибирский охотник, и смелости у него было не занимать стать. Увидев басмаческую лаву, вырвавшуюся, точно из-под земли, он не растерялся и заставил остальных разведчиков залечь на холме. Он отверг их предложение: «Податься до оврагу. Всё одно Сухорученко пропал. Потопчут басурманы, порубят!» Сухорученко недолюбливали в отряде за грубость и бахвальство.
Но Кузьма мигом остановил панику и провел агитацию, как он говорил:
«Да ты что, мать твою... Красную Армию позоришь? Не разводи хреновину. А ну ложись...»
Они залегли и так как стреляли всего на расстоянии какой-нибудь сотни шагов, сумели сразу же нанести урон банде.
Басмачи переполошились. Курбаши Даниар понимал, что удар врасплох на отряд Сухорученко сорвался, и хотел броситься на холм, чтобы отвести душу и не мешкая открыть дорогу вниз. Даниар уверял, что на холме нет и двух десятков врагов. Ибрагим от неожиданности как-то раскис, растерялся и только отрицательно качал головой. Он очень расстроился: пуля прошла между ногой и боком коня, срезав ремень стремени как бритвой. Он чуть не свалился с коня. Кожу на внутренней стороне бедра жгло и саднило в самом чувствительном месте. Ибрагима тошнило от мысли, что пуля могла пробить ему бедро. Он не мог сдержать дрожь, и никто в мире не заставил бы его сейчас сесть на коня. К счастью, имелся налицо предлог — нукер сшивал ремни стремени, а Ибрагим совершал тут же, в укрытии, на коврике «намази хуф-тан». Даниар-курбаши метался, не решаясь нарушить молитву. Хлопая ладонями по газырям своей черкески, он выплёвывал ругательства. Махнув рукой на молящегося Ибрагима, он приказал своим кавказцам открыть винтовоч-ный огонь по вершине холма. Кузьма и разведчики ответили. Завязалась перестрелка.
Произошло то, что меньше всего устраивало басмачей и позволило Сухорученко привести в порядок размётанные и разрозненные его силы.
— Пора смываться, патроны к концу идут, — сказал Кузьме черноусый боец. — Сухорученко, чать, теперь очухался.
— Молчи, стреляй, — пробормотал Кузьма, выплевывая песок и глину, брызнувшие ему прямо в лицо.
— Ловко стреляет, собачье.
— Вишь, ползут. Дурак я, что ли, — протянул черноусый.
— Стреляй, говорю тебе!
Кавказцы шли к вершине холма цепями, стреляли, делали по всем правилам перебежки, ползли по-пластунски. Они умели стрелять, и черноусому не удалось продолжать спор. Когда Кузьма взглянул в его сторону, он уже лежал недвижимый.
— Царство тебе небесное! — пробормотал Кузьма. Он стрелял и стрелял, но убедился почти тотчас, что стреляет один. Он оглянулся. Второй разведчик, раненный в голову, откатился вниз и бился в агонии, третий боец лежал навзничь, и руки его шевелились, вновь и вновь проделывая машинально движение, которым, посылают патрон в ствол винтовки.
Внизу в прикрытии понуро стояли кони, отмахиваясь хвостами от мух и слепней. Кузьма посмотрел на них, на подползающих по склону холма даниаровцев, всего шагах в пятидесяти, потом опять взглянул на коней. Но раз-мышлял он всего секунды две, надвинул козырёк будёновки на глаза и прицелился. Меткие выстрелы его заставили кавказцев залечь.
«Но они ведь не дураки. Что они не видят, что я один!» — с тоской подумал Кузьма. — Где наш бурбон? Пропал, что ли?»
Посмотреть он не мог, куда девался Сухорученко. Высунуться — значит, получить пулю в лоб. И Кузьма чуть не заплакал. Ему казалось, что его бросили. Он старался, он задержал атаку, он спас своих товарищей, а его бросили подыхать, как собаку. Он час отбивается один, а эта «пустая бочка, которая гремит», Сухорученко, ослеп и оглох, видать...
Всё сместилось в мозгу Кузьмы. Он воображал, что остреливается час, а прошло со времени атаки ибрагимбековской лавы не больше десяти минут.
Но Кузьма не знал этого. Часов не имел. Он вздохнул, подтянул к себе подсумки убитых и раненых. Каждая пуля его попадала в цель, и даниаровцы снова остановились, стараясь втиснуться в землю.
Кузьма вздрогнул, и всё похолодело у него внутри. Кто-то шевелился с ним рядом. Уголком глаз он увидел, что это, судя по одежде, пастух-горец. Но и пастух может оказаться врагом. Первым движением Кузьмы было замахнуться на пастуха прикладом, но он вовремя остановился. Тёмное, кареглазое лицо горца озарилось застенчивой улыбкой.