Швейцар в синей куртке и с такой большой челюстью, что Трубачевский невольно почувствовал робость, остановился взглядом на валенках Лукина, но ничего не сказал и пропустил их.

Было только девять часов, и бар еще не был тем скучным и развратным, грязным местом, каким он становился по ночам. Еще никого не били. Женщин еще почти не было, и очень мало пьяных. Под голубыми колпаками лампочки горели на столиках, и свет был еще ясный, не такой, как по ночам, когда все становилось мутным от дыма и дыхания. Официанты ели на антресолях. На эстраде настраивали инструменты и раза два пробовали что-то начать, но длинный лохматый дирижер во фраке останавливал и сердился.

Белые скатерти, и искусственные цветы на окнах, и официанты в белых курточках — все это было так парадно и благородно, что студенты даже притихли.

Только Хомутов, который по старой памяти еще ценил теплое помещение, быстро и весело оглядывался и дышал на маленькие замерзшие руки.

— Товарищи, викторина, — сказал он, когда все уселись, — вопрос первый: пили ли водку до рождества Христова?

— Не знаю, пили ли до рождества Христова, — смеясь, сказал Карташихин, — но мы пили час назад, и я больше не буду.

— Врешь, рюмку выпьешь.

И он с таким спокойно-бывалым видом заказал подошедшему официанту графинчик водки и закуску, что Трубачевский с мрачной завистью посмотрел на него. Он уже жалел, что пошел с медиками в бар. Ему казалось, что они говорят неестественными голосами и стараются веселиться. Но и не только они — все было невесело и неприятно: эти бумажные цветы на окнах, желтые и зеленые абажуры, эти люди в грязных белых курточках и этот маленький жирный гражданин, который сидел недалеко от них, поставив локти на стол и подпирая щеки кулаками.

«Какая сволочь», — подумал о нем Трубачевский. Швейцар о челюстью, который осмотрел их при входе, тоже был, несомненно, сволочью.

— Викторина, вопрос второй, — объявил Хомутов, когда официант ушел. — Почему зайцы не едят хинного дерева?

Он обращался ко всем сразу, но Трубачевскому показалось, что именно к нему и нарочно с таким глупым вопросом.

— Откуда вы знаете, что не едят? — насупясь, возразил он.

Карташихин поспешил вмешаться:

— Потому что у них никогда малярии не бывает.

— Врешь, — с торжеством сказал Хомутов, — потому что там, где растет хинное дерево, зайцы не водятся.

«И чего ему так весело? — тоскливо глядя прямо в его открытый, смеющийся рот, думал Трубачевский. — Зубы какие мелкие и ровные. Вот и Ванька смеется. И ему весело».

Он взглянул на Карташихина. И Карташихин поймал его взгляд и вдруг подвинулся поближе, обнял за плечи, совсем так, как это представлял себе Трубачевский.

— Ты что, брат, а? — спросил он тихо.

— Ничего, — разбитым голосом пробормотал Трубачевский. Карташихин, не расслышав, наклонился поближе. — Ерунда, не обращай внимания.

И, чувствуя, что на душе становится легче, он вскочил, полез за селедкой, которой ему вовсе не хотелось, и, к огорчению Хомутова, опрокинул его рюмку на скатерть.

Когда через час он встал, чтобы прикурить у того самого жирного гражданина, который прежде казался ему таким противным, он почувствовал, что для того, чтобы идти ровно, непременно нужно думать о ногах. Гражданин сидел, подпирая щеки кулаками и грустно уставясь на стоявшую перед ним полупустую бутылку. Он был хорошо одет, но растрепанный, сдвинутый набок воротничок, как хомут, стоял над толстой двойной шеей.

— Сделайте одолжение.

Откинувшись, он полез за спичками и, пока Трубачевский прикуривал, собрался, кажется, о чем-то спросить его.

— Марксист? — наконец сказал он негромко.

— Марксист, — отвечал Трубачевский, которому этот вопрос почему-то не показался странным.

— А я — нет, — сказал пьяный и зажмурился. — И вы меня спросите — почему?

— Почему?

— Потому что я — дьякон. Был и в душе остался.

— Ну и что же такого, — добродушно возразил Трубачевский, — вы могли бы…

— Нет, я бы не мог. Я бы не мог. А почему? Потому что всякий человек, будь он даже марксист, умирает. А почему он умирает? Вы меня спросите — почему?

— Почему?

— Потому что он имеет право жить до последней минуты, но не более. И когда умирает, жизнь его прекращается. А теперь вы меня спросите, как марксист, может ли он на это роптать?

— Может ли он на это роптать? — серьезно спросил Трубачевский.

— Не может… Почему? Потому что и небу не все доступно. Например, козырный туз, — сказал пьяный шепотом и пугливо оглядываясь. — Может небо научить, как мне козырный туз перебить, или не может? Не может. А если не может — значит, не ропщи, значит, козырный туз похитрее неба…