– Не знаю, – капризно ответил дядюшка. – Коко и Коко… Вот.

– Предлагаю послать в ресторан нашего человека, вдруг этот Коко снова там объявится, – решительно промолвил Леденцов. – Это во-первых. А во-вторых, следует принять меры к тому, чтобы отыскать его, на случай, если в «Армиде» он более не покажется. Если он живет недалеко от ипподрома и бывает на бегах…

– Недалако, Гиацинт Христофорович, понятие растяжимое, – сказала Амалия. – Вокруг ипподрома множество улиц и переулков. Где именно его искать: в Большом Казачьем, на Николаевской улице, на Кабинетской, на Звенигородской? На поиски ведь не один день уйдет, потому что Николай и Константин – имена чрезвычайно распространенные, внешность у нашего доброжелателя рядовая, а цитировать стихи закон никому не возбраняет.

– И тем не менее попробовать стоит, – решительно сказал Леденцов. – Вдруг кто-нибудь из дворников, околоточных или жучков на бегах его узнает…

– Один вы не справитесь, – сказала Амалия. – Постойте, я напишу записку Александру Богдановичу, чтобы он выделил вам подмогу… и чем больше, тем лучше.

Она села к столу и своим аккуратным, красивым почерком написала письмо Зимородкову, прося его дать Леденцову людей, потому что от этого в значительной мере может зависеть успех всего дела.

Когда сыщик удалился, она повернулась к дядюшке.

– Нельзя сказать, чтобы наше расследование сильно продвинулось, но оно все же продвинулось… Кажется, я должна тебе двести рублей?

– Пятьсот, – важно поправил дядюшка.

– Дядюшка, – сказала Амалия после паузы, – у нас был уговор.

– Вот именно, – согласился Казимирчик, потирая руки. – Если я узнаю приметы, и имя, и где он живет.

– Вот именно! Согласна, приметы ты сумел разузнать. Но все остальное…

– А что с остальным такое? – совершенно искренне удивился дядюшка. – Его имя – Коко…

– Дядя!

– Да, да, имя как имя, не понимаю, чем ты недовольна? О фамилии же уговору не было… Равно как и об отчестве!

– Дядя…

– Не было, не было! Не отпирайся!

– Но адрес, дядя!

– При чем тут адрес? Напоминаю: ты хотела знать, где он живет. Отвечаю: недалеко от ипподрома. Не веришь, можешь сама расспросить… мгм… его знакомых… Да, да, и не надо так морщиться! У нас не было уговору о том, что я обязан узнать его точное местожительство, улицу, владельца дома, номер здания и прочее…

– Дядя, – мрачно спросила Амалия, – почему, ну почему вы не пошли по дипломатической части? Вы были бы незаменимы при составлении всяких договоров, которые правительство не хочет выполнять…

Казимир приосанился и выпятил грудь.

– Почему я не стал дипломатом? Это вопрос! Это вопрос! Но я вообще не люблю политики. Мгм… Так я могу на тебя положиться? Ты еще должна возместить мне стоимость перстня…

– Дядя, – проговорила Амалия, не удержавшись, – по-моему, вы ужасный человек.

– Я? – расцвел Казимир. – Вот уж не знал, что ты так высоко меня оцениваешь! Правда, я привык всегда добиваться своего. Но это наша семейная черта – ведь ты сама такая же…

И он удалился с гордо поднятой головой, оставив Амалию размышлять, был ли ее дядюшка, которого она никогда не воспринимала всерьез, слишком глуп или, напротив, слишком умен.

В тот день Гиацинту не удалось напасть на след человека, который жил недалеко от ипподрома. Зимородков согласился выделить молодому сыщику двух полицейских – остальные были нужны самому Александру Богдановичу для его собственного дела. Агенты попробовали навести справки в среде людей, связанных с бегами, но выяснить им ничего не удалось. Либо осведомители действительно ничего не знали, либо предпочитали держать язык за зубами. В ресторане «Армида» Коко тоже больше не появлялся, и над расследованием повис жирный знак вопроса. На всякий случай Гиацинт обыскал квартиру на Конногвардейской, где Ольга Верейская встречалась с любовниками, но это было просто гнездышко для свиданий, и она не хранила там почти никаких вещей.

Завтра у баронессы Корф благотворительный вечер в пользу приютских детей, на котором, как мы помним, пообещал выступить и Дмитрий Иванович Чигринский. По правде говоря, бывший гусар был не охотник до светских раутов. Он подозревал, что их посетители слегка презирают его, а потому взял себе за правило презирать их еще больше. К тому же, если говорить начистоту, Чигринскому было не до вечеринок. Накануне ночью он поднялся в кабинет, где стояло пианино, спросонья удивился тому, что там нет зеленого рояля, и, бормоча себе что-то под нос, стал записывать музыку, пытаясь одновременно и наигрывать ее. Все начиналось со звона колокольчика, который он услышал недавно, потом мелодия пошла разворачиваться сама собой, словно разматывался какой-то невидимый клубочек, и Чигринский торопился, делал кляксы, боясь, что музыка передумает и опять скроется от него. Он уже понял, что это была увертюра, и когда почувствовал, что мелодия исчерпала себя и дошла до конца, он сделал маленькую передышку и сыграл ее от первого до последнего такта, такой, какой она только что явилась ему. За дверью что-то скрипнуло – Прохор, услышав, как хозяин среди ночи музицирует, поднялся с постели и поспешил к двери кабинета, где и встал, затаив дыхание.

– Прохор Матвеич! – задорно прокричал Чигринский. – Черт с тобой, можешь войти!

И когда верный слуга вошел, Дмитрий Иванович сыграл увертюру снова, в полную силу, так что стали подрагивать и позвякивать подвески хрустальной люстры.

– Ну, что? – спросил композитор. Его так и распирало от гордости, от сознания того, что музыка вернулась, что он опять может сочинять, что он больше не сломанная шарманка, обреченная на немоту…

– Очень хорошо, Дмитрий Иванович, – сказал Прохор серьезно.