Шрифт:
«А. С. Пушкин, живший тогда тоже в Царском Селе, близ Китайского домика, полюбил молодого гусара и частенько утром, когда он возвращался с ученья домой, зазывал к себе. Шутил, смеялся, рассказывал или сам слушал рассказы о новостях дня. Однажды в жаркий летний день граф Васильев, зайдя к нему, застал его чуть не в прародительском костюме. „Ну, уж извините, — засмеялся поэт, пожимая ему руку, — жара стоит африканская, а у нас там, в Африке, ходят в таких костюмах“.
Он, по словам графа Васильева, не был лично знаком с Лермонтовым, но знал о нём и восхищался его стихами.
— Далеко мальчик пойдёт, — говорил он».
Пушкин — его имя — мелькает в добродушной, озорной поэме «Монго» (1836)…
Садится солнце над горой, Туман дымится над болотом, И вот дорогой столбовой Летят, склонившись над лукой, Два всадника лихим полётом.Скачут два молодых всадника к балерине, танцорке, — в неё влюблён гусар Монго; да и служебная скука заела — душа жаждет сумасбродств, развлечений, жизни; а коль есть хоть несколько часов до утра, до ученья —то решено: на коней!..
Поэмка непосредственна, искрится шуткой, жива по слогу, — и занимательна прежде всего той самоиронией, с которою Лермонтов рассматривает себя в образе разбитного гусара Майошки, каким он являлся в кругу юнкеров и ровесников-однополчан.
Недавно ещё он с любовным торжеством описывал в письме бабушке своих лошадей – башкирок— и в поэме «Монго» мы видим его на той же лошадке:
Храпя, мотает длинной гривой Под ним саврасый скакунок, Степей башкирских сын счастливый…Поэма и написана в сентябре 1836 года, что называется по горячим следам,вслед за тем ночным приключением Майошки и Монго, как называли его друга и родственника Алексея Столыпина.
Но прежде нужно вам, читатель, Героев показать портрет: Монго — повеса и корнет, Актрис коварных обожатель, Был молод сердцем и душой, Беспечно женским ласкам верил И на аршин предлинный свой Людскую честь и совесть мерил. Породы английской он был — Флегматик с бурыми усами, Собак и портер он любил, Не занимался он чинами, Ходил немытый целый день, Носил фуражку набекрень; Имел он гадкую посадку: Неловко гнулся наперёд И не тянул ноги он в пятку, Как должен каждый патриот. Но если, милый, вы езжали Смотреть российский наш балет, То, верно, в креслах замечали Его внимательный лорнет…А потом поэт набрасывает свой собственный портрет, вернее, облик того гуляки, каким виделся глазами приятелей гусар Майошка: потаённый внутренний мир самого Лермонтова едва проглядывается под внешней легкомысленной оболочкой:
Маёшка был таких же правил: Он лень в закон себе поставил, Домой с дежурства уезжал, Хотя и дома был без дела; Порою рассуждал он смело, Но чаще он не рассуждал. Разгульной жизни отпечаток Иные замечали в нём; Печалей будущих задаток Хранил он в сердце молодом; Его покоя не смущало, Что не касалось до него; Насмешек гибельное жало Броню железную встречало Над самолюбием его. Слова он весил осторожно И опрометчив был в делах; Порою: трезвый — врал безбожно, И молчалив был — на пирах. Характер вовсе бесполезный И для друзей и для врагов… Увы! читатель мой любезный, Что делать мне — он был таков!Мимоходом очерчен летучим комическим пером и портрет танцорки молодой, — точно так же Лермонтов набрасывал на бумаге карандашом или тушью блестящие карикатуры-картинки из юнкерской и светской жизни, опережая как художник современную ему графику:
…Ей было скучно, и, зевая, Так тихо думала она: «Чудна судьба! о том ни слова — На матушке моей чепец Фасона самого дурного, И мой отец — простой кузнец!.. А я — на шёлковом диване Ем мармелад, пью шоколад; На сцене — знаю уж заране — Мне будет хлопать третий ряд. Теперь со мной плохие шутки: Меня сударыней зовут, И за меня три раза в сутки Каналью повара дерут, Мой Pierre не слишком интересен, Ревнив, упрям, что ни толкуй, Не любит смеху он, ни песен, Зато богат и глуп <…> Теперь не то, что было в школе: Ем за троих, порой и боле, И за обедом пью люнель. А в школе… Боже! вот мученье! Днём — танцы, выправка, ученье, А ночью — жёсткая постель. Встаёшь, бывало, утром рано, Бренчит уж в залах фортепьяно, Поют все врозь, трещит в ушах; А тут сама, поднявши ногу, Стоишь, как аист, на часах…»Всё приключение двух повес — полуночный чай на даче у танцорки.
Пока Монго горит и тает возле своей балерины,
Маёшка, друг великодушный, Засел поодаль на диван, Угрюм, безмолвен, как султан. Чужое счастие нам скучно, Как добродетельный роман. Друзья! ужасное мученье Быть на пиру <…> Иль адъютантом на сраженье При генералишке пустом; Быть на параде жалонёром Или на бале быть танцором, Но хуже, хуже во сто раз Встречать огонь прелестных глаз И думать: это не для нас!Впрочем, грусть Майошки была недолгой: внезапно нагрянул «N.N. с своею свитой», — и от содержателя танцорки, чтобы её не выдать, — приходится
Перекрестясь, прыгнуть в окно…иначе ведь
И не сносить им головы! Но вмиг проснулся дух военный — Прыг, прыг!.. и были таковы…Конечно, этот «подвиг дерзновенный» весьма обиден и скакать потемну в казарму отнюдь не весело, но зато есть что рассказать приятелям по полку: