Бора налилась какой-то совершенно дьявольской силой. Мне попадались ее описания, сделанные бывалыми зимовщиками-новоземельцами, где приводились леденящие душу сведения о ветре свыше сорока метров в секунду. Нужно сразу пояснить: измерить это «свыше» нельзя, чугунная доска флюгера рассчитана лишь до цифры сорок, дальше она зашкаливает, и можно смело называть любую величину, и шестьдесят, и восемьдесят, и сто метров в секунду, особенно в отдельных, наиболее страшных шквалистых порывах. Во время подобной неистовой боры рушатся береговые строения, слетают с крыш печные трубы, выдавливаются окна, а летом, бывает, ураган полностью «высасывает» воду из озерков вместе с их рыбной и прочей фауной!

Все верно, все красочно, все правдиво-ужасающе, только мне не известны имена тех, кому выпала счастливая возможность пронаблюдать поведение боры изнутри во время собственных передвижений по охваченному ураганом пространству. Наверное, нам с Анатолием досталось сейчас именно такое исследовательское счастье! Эх, если бы еще при этом выжить…

(В тот день на полярной станции и на базе экспедиции побило камнями все лампочки освещения на двенадцатиметровых флюгерных столбах, укатило на несколько километров в замерзшее море двухсотлитровые бочки с дизельным топливом, разнесло в щепки легкие летние постройки на берегу. Окна удалось спасти, так как зимовщики наглухо закрыли их ставнями, едва ударила бора. Все укрылись в домах, а группа из нескольких человек едва не заблудилась, пытаясь перейти из жилого дома в кают-компанию пообедать. Они связались веревкой, но как только вышли на улицу, вихрь закружил их, сбил с ног, они тотчас безнадежно потеряли ориентировку и минут пятнадцать тыкались из стороны в сторону на пятачке в десять квадратных метров, пока чудом не наткнулись на крыльцо того же дома, из которого самонадеянно вышли на обед. Пожилые полярники в один голос говорили, что нигде и никогда не видели ничего подобного. Я тоже.)

Внезапно все тело опалило огнем, особенно руки (до плеч) и ноги (до колен), а лица я давно не чувствовал. Вероятно, этот пожар продолжался десять-двадцать секунд, но боль была непереносимая, я кричал. Потом все резко оборвалось, и не чувствовалось ничего, кроме общей окаменелости всего тела и неодолимой усталости. Ползти, как полз перед тем, я уже не мог, и вынужден был теперь подтягиваться на нечувствительных локтях и подтаскивать тяжелевшие с каждым мигом ноги.

Я все меньше ощущал удары камней, застывая прямо на ходу. Руки и ноги давно уже не слушались, затвердевший снег панцирем стиснул грудь, пробрался под маску и сковал лицо. Я почти перестал видеть, свободной ото льда оставалась только узенькая прорезь у глаз, она позволяла различать руки до кистей — остальное скрывала пурга. Через крошечную щель в маске я вдруг с каким-то притупленным ужасом заметил, что на правой руке рукавица есть, а на левой нет, и уже больше никогда не будет, и ползти мне дальше с одной голой рукой…

Так стоит ли стремиться выжить? Какая же это будет жизнь, если руки замерзли до плеч, до горла, а ноги, обутые в двуслойные собачьи унты, меховые носки-«унтята» и шерстяные носки, бора пробила играючи, превратила их в непослушные чурбаны? Хватит, нужно прервать это унизительное ползание на животе, нужно сдаваться.

Я перестал двигаться, развернулся поперек ветра, чтобы не било в лицо, плотно вжался в лед и стал ждать, когда усну. Однако время шло, а уснуть не удавалось. Мозг работал внятно, а зверский холод никак не давал впасть в беспамятство. Отчаяние сменялось безразличием, вспыхивающая нет-нет надежда — ощущением еще большей безнадежности. Бред почему-то не приходил, не возникали предсмертные галлюцинации, и вскоре я почувствовал, что настроение у меня вовсе не похоронное, не самоубийственное. Я понял, что так примитивно, так постыдно я не умру. Вот передохну еще немного — и снова в дорогу, по-пластунски!

О чем я тогда размышлял? Определенно знаю, что «Лунная» соната в мозгу не звучала! Вспоминались близкие, и это наполняло сознание невероятной горечью расставания с ними очень скоро, вот-вот… Неотвязно думал о Наташе, меня мучило даже не то, что скоро все кончится и моя жена станет вдовой, а то, что она совсем рядом, прямо-таки рукой подать, а помочь не может ничем и наверняка страшно терзается от собственного бессилия.

Окончательно привело меня в чувство одно воспоминание. В нашей станционной библиотеке была переводная автобиографическая книга американца Джимми Коллинза «Записки летчика-испытателя». Последняя глава называлась «Я мертв». В ней автор подробнейшим образом, не щадя ни себя, ни читателя, повествовал о том, как он когда-нибудь разобьется во время испытательного полета. Судя по комментариям к книге, именно это в итоге и случилось, Дж. Коллинз напророчил собственную смерть. А я, что произойдет со мною?

И перед моими ничего не видящими глазами возникла совершенно зримая картина. Минуют какие-то мгновения, и я окажусь «там», в потустороннем мире, в существование которого я никогда не верил, но так хотелось поверить именно сейчас!

Дальше я полз с каким-то остервенением, словно наверстывая утерянное. Полз из последних сил, уже твердо надеясь на спасение, а о руках и ногах как-то и не думалось. Ощущение времени полностью исчезло. Сколько я успел проползти? Двести метров? Пятьсот? Вероятнее всего, наступила прозрачная мартовская ночь, только все это теперь неважно, главное, чтобы бора выдохлась раньше, чем безнадежно сдам я…

Пурга продолжала бесноваться, ветер то и дело приподнимал меня и шмякал о лед. Мучила жажда, а я даже не в состоянии был лизнуть языком солоноватый лед — нечем было приподнять у подбородка маску.

Холод продолжал пронизывать до последнего нерва, хорошо хоть боль всюду притупилась (только чего уж тут хорошего — наверное, все живое в руках и ногах умерло). В какой-то момент мне показалось, что ветер ослабел. Я попытался встать на ноги и идти «пешком». Встать-то встал, а ноги не хотели слушаться, и я опять пополз, правда иногда удавалось двигаться на четвереньках, что вызывало какое-то подобие уважения к самому себе — прогресс!

Внезапно рев метели прекратился, мне почудилось, что впереди я вижу огонек. Одеревеневшей негнущейся рукой я попытался сбить с глаз снежно-ледяной ком, задрал к небу подбородок, энергично помотал головой и увидел невдалеке береговые скалы и высокий навигационный знак, у подножья которого покоился в мёрзлом грунте Олег Яблонский. Значит, мои муки были не напрасны, я полз по верному пути, не отклонился от маршрута, и у меня еще есть шанс. Но тотчас на глаза надвинулась глухая тьма, я впал в забытье…