Стала говорить о том, что напрасно мы с Толей оставили палатку, могли бы спокойненько переждать ураган, все полярники именно так и поступают. Но дело даже не в этом, продолжала дама-ответчик, дело — в стихии, страшном ветре с метелью, который на нас обрушился в тот мартовский день. А против стихии, как известно, не попрешь, тут не сыщешь виноватых, природа — она природа и есть. И потому, заключила ответчица, ей поручено просить высокий суд о следующем: признать обоюдную вину и пострадавшего, и руководства (не обеспечившего безопасность работ на морском льду), а с учетом пресловутой стихии поделить сумму возмещения ущерба пополам.

Лев Абрамович Майданик не задал коллеге ни единого вопроса, предоставив это строгому мужчине-судье. Дождался, когда ему дадут слово и все тем же мерным голосом несколькими решительными фразами отвел все доводы противной стороны насчет того, что нам с Толей не надо было покидать палатку (тут он был заранее глубоко подкован нами, объяснившими ему специфику работ на припайном льду). А затем произвел в зале суда подлинный фурор, заявив:

— С каких это пор пурга стала стихийным бедствием для Арктики? Для пустыни — это неожиданность, а для Севера такой неожиданностью было бы землетрясение, извержение вулкана, пыльная буря, смерч. Но метель, пурга, ураган, подвижки морского льда — это не стихия, а повседневный быт полярников, именно это обязаны знать начальники всех рангов и готовить в этом направлении своих людей. И мы видим, что люди, Афанасьев Анатолий Александрович и Каневский Зиновий Михайлович, встретив беду, не покорились ей, бились с нею до самого конца, и один из них, мой клиент, выжил. Прошу уважаемый суд возложить на Главное управление Северного морского пути ответственность за случившееся и присудить пожизненную выплату вычисленной мною суммы инвалиду первой группы, почетному полярнику Каневскому Зиновию Михайловичу.

По словам Наташи и тех, кто после оглашения решения суда приехал с радостной вестью в наш дом, речь адвоката ошеломила всех, начиная с судьи и представительницы противной стороны, которая тут же заявила, что отзывает свое встречное предложение. Теперь можно было уже не думать о ничтожно малой государственной пенсии, грядущей безысходной нужде и печальной участи человека, подобного миллионам соотечественников-инвалидов, искалеченных при несчастном случае или инвалидов с детства, — меня лично Родина не оставила, и мне никогда не хотелось иронизировать на эту тему.

Между тем формальности отнюдь не завершились — меня разыскал военкомат… Без курьезов в моей жизни не обходится ни одно мало-мальски серьезное предприятие. На новой квартире года два не было телефона, связь с миром осуществлялась по почте. Как-то пришло долго блуждавшее по Москве письмо, в нем — повестка с требованием явиться туда-то и тогда-то. Наташа с работы дозвонилась до них, сообщила о том, что не быть больше младшему лейтенанту запаса Каневскому надежным стражем воздушных просторов Отчизны. Они заахали-заохали и стали упрашивать Наташу привезти меня в горвоенкомат, в его медицинскую комиссию для снятия с воинского учета. Доводы типа «у него же первая группа», разумеется, не подействовали, и мы отправились в назначенный день на другой конец Москвы, на Городскую улицу в районе Даниловского рынка, на медкомиссию.

Сразу попали в толчею допризывников и призывников; разузнать, куда следует обратиться, никак не удавалось. К конце концов пожилая сердобольная нянечка повела меня в кабинет хирурга, протолкнулась вместе со мной сквозь плотную толпу у двери и предъявила меня врачу со словами:

— Ты уж комиссуй его без очереди, сам видишь…

А тот вдруг взъярился:

— Порядка не знаешь, тетя Варя? Забыла, что осмотр начинает стоматолог?!

Возник диалог, ведшийся на пулеметной скорости: «Куда ж ему к стоматологу — он по твоей части», чередовалось с «учить меня вздумала, много воли берет младший персонал!» Я стоял растерянный, расстроенный, понимая, что подобные испытания будут сопровождать меня всю жизнь, а нянечка, дай ей бог здоровья, не унималась:

— У его ж обоих рук нет, какие тут другие специалисты нужны еще — пиши, мой золотой, ему полное освобождение, и делу конец!

Видимо, в хирурге проснулась совесть, он попросил меня присесть, однако дальше последовало неожиданное:

— Раздевайтесь.

И снова вступила в драку моя спасительница:

— Ну как, скажи на милость, он разденется, да и зачем, к лешему, его раздевать — протезы они и так видны, одемшись!

То, что он ответил, меня потрясло:

— Вы меня поймите, пожалуйста. Я обязан освидетельствовать пациента в обнаженном виде. Всякое в нашей практике случается, бывает, и придуриваются, будто руки-ноги нет, а сами здоровехоньки! Черные перчатки всякий может нацепить, верно ведь, правильно я говорю?

Да, куда уж вернее. Вот уже месяц, как на меня нацепили протезы с черными перчатками. В Институте протезирования и протезостроения в Донском проезде сладили мне искусственные руки, протезы предплечий системы инженера Болховитинова. С помощью хитроумной системы лямок, тянок, тесемок я мог, с силой вдвигая культи в кожаные (а впоследствии хлорвиниловые) гильзы протезов, раскрывать кисть и захватывать ею стакан, карандаш, любой нетяжелый предмет (тяжелый — выскальзывал).

Одновременно мне прилаживали новейший, только-только изобретенный биоэлектрический протез руки. Почему-то — одной левой руки, вероятно, в правой кисти еще не научились размещать сложное электронное оборудование. К этой новинке я отнесся без энтузиазма — смущало обилие проводов, всяких аккумуляторов и усилителей, висевших на поясном ремне в виде своеобразных патронташей. К тому же первое испытание в кабинете, одного из начальников Главпротеза (была и такая организация в системе собеса) закончилось конфузом: я взял в кисть телефонную трубку, а освободиться от нее не смог. Очевидно, от волнения запотела рука, нарушились контакты с электродами, и вся электроника отказала. Пришлось окружающим с усилием выдирать трубку из руки, и я закаялся на будущее пользоваться этой ненадёжной, не по моим мозгам, техникой. Обычный механический протез Болховитинова, Стасеева, Руденко и еще многих авторов-изобретателей (кое-кто из них сами были безрукими инвалидами), несмотря на малую эстетичность, тяжелый вес, массивность и внешнюю неуклюжесть, пришелся мне по душе, и о других я не грезил.

Весьма любопытно, однако, что сами протезисты, врачи-ортопеды, физиологи и прочие, к величайшему моему изумлению, ничем не могли помочь инвалиду в смысле бытового овладения «протезами верхних конечностей». Надо ли объяснять, что именно быт, личная гигиена, возможность пользования искусственными кистями для одевания-раздевания, то есть самообслуживание человека в повседневной жизни — главнейшая, важнейшая его потребность. И вот тут-то во весь рост поднялись проблемы, долгое время казавшиеся мне неразрешимыми. Взять хотя бы такой пустяк, как научиться есть ложкой и вилкой. Вы захватываете означенный столовый предмет большим и указательным пальцами протеза, и он тотчас выскальзывает из них, со звоном брякаясь на стол или на пол. Вы пробуете делать это снова в снова, варьируя длину черенка ложки, а она, злодейка, никак не желает плотно держаться в руке. Вы с надеждой смотрите на доктора, а он (она), стараясь не встречаться с вами глазами, бормочет раз и навсегда ставшую вам ненавистной фразу: