Что эти военные решения означали в политическом контексте? В «краткосрочном» аспекте – вывод из побед Германии на Западе, который не мог не иметь следствий для стратегического планирования. В «долгосрочном» – видимо, как бы перестраховка Сталина на случай, если нынешние (т. е. 1940 года) советско-германские отношения ухудшатся и перейдут в стадию конфронтации. Военно-стратегическое планирование было не чем иным, как частью общего курса на умиротворение, поскольку состояние Красной Армии в 1940 году еще не позволяло Сталину считать себя готовым для вступления в мировую войну. Собираясь предпринять в Берлине очередные маневры в рамках этого курса, Сталин как бы обеспечивал военно-идеологические тылы. Отдав в октябре распоряжения, которые, на его взгляд, обеспечивали стратегическую безопасность СССР, Сталин «с легким сердцем» мог идти на глубокий зондаж в Берлине.

Внешне отношения СССР и Германии, если судить по официальным заявлениям, оставались в рамках заключенных в 1939 г. соглашений, о чем Молотов говорил на мартовской и августовской сессиях Верховного Совета в 1940 году. В дипломатической переписке Берлина и Москвы тех времен, однако, появлялись нотки взаимного недовольства (особенно если рассматривать отношения СССР и Германии со странами Юго-Восточной Европы). Что касается германской стороны, то в Берлине уже прямо ставили вопрос о нецелесообразности дальнейшего следования пакту о ненападении. Более того, 2 июня 1940 г., а затем 30 июня Гитлер, рассуждая о перспективах войны после победы над Францией, высказал мнение о том, что следующим шагом должна быть операция против СССР, причем уже в 1940 г. Верховное командование вермахта (ОКВ) сочло этот срок нереальным, и 31 июля Гитлер назвал другой срок – май 1941 г., с чем военные согласились.

Знали об этом в Москве? Разрозненные и малодостоверные первые сведения о подготовке к кампании на Востоке стали поступать в летние месяцы 1940 года преимущественно по линии военной разведки (тогда – Пятое управление РККА, затем Разведуправление) и докладывались высшему руководству. Для оценки того, насколько эти разведсведения повлияли на военно-политические решения, можно лишь напомнить, что даже в мае – июне 1941 года, когда подобных предупреждений было уже более чем достаточно, то и тогда они не возымели действия. А ведь шел только 1940 год! Кроме того, в течение лета – осени 1940 года уже действовали распоряжения ОКВ о дезинформационных мерах, отданные 15 февраля 1940 г., и их жертвой пала резидентура НКВД-НКГБ в Берлине.

Важнейший и показательнейший пример этой серьезной дезинформационной операции дает деятельность берлинской резидентуры Первого управления (в дальнейшем – Первое главное управление, сокращенно – ПГУ) НКВД-НКГБ СССР. Эта резидентура долгое время находилась в тяжелейшем положении, так как репрессии лишили ее лучших работников, в результате чего она с 1938 г. практически вышла из строя. Лишь после соглашений 1939 г. берлинский «наблюдательный пункт» был реанимирован. Руководителем был назначен Амаяк Кобулов – бывший нарком госбезопасности Украинской ССР, человек безо всякого разведывательного опыта, но с большим весом в глазах наркома внутренних дел СССР Л. П. Берия, заместителем которого был брат Амаяка Захар Кобулов. Именно при Амаяке был в августе 1940 г. приобретен новый осведомитель, получивший кличку «Лицеист». Под ней скрывался латышский журналист Орестс Берлингс, в действительности являвшийся агентом германской службы безопасности – СД, работавший под руководством штандартенфюрера СС Р. Ликуса. О Берлингсе Риббентроп говорил, что мы «можем агента накачать, чем мы хотим». К сожалению, в Москве не распознали двойника и даже считали, что «Лицеиста» необходимо «воспитывать и в итоге из него может получиться ценный агент» (резолюция заместителя начальника ПГУ П. А. Судоплатова).

Обзор сообщений «Лицеиста» перед визитом Молотова не оставляет сомнений в их тенденции: в октябре 1940 г. он передавал, что «в Германии полным ходом идет подготовка к улучшению отношений с Россией в различных областях». 14 октября поступило сообщение, что Германия заинтересована в заключении нового соглашения с Россией, чтобы показать всему миру, что СССР является союзником Германии, и Англии этого не удастся изменить никоим образом. При этом в Берлине обращали внимание Москвы, что обстановка в мире с августа 1939 г. существенно изменилась: подписан трехсторонний пакт, Румыния и Финляндия практически оккупированы. Сейчас усилия всех своих флотов Германия сосредоточивает против Англии. В том же октябре резидентура в Берлине направила в Москву другие сведения «Лицеиста», сообщавшего, что в Германии действительно имеются силы, выступающие за оказание давления на СССР, если он активно не поддержит «новый порядок в Европе». Однако у Риббентропа якобы существует план, который убедит Англию, что у нее не должно быть иллюзий насчет того, что кто-то окажет ей поддержку. В ноябре 1940 года тот же источник дал информацию, что поездка Молотова в Берлин является «событием необозримой важности и исключительных последствий». Это начало «новой эры», как подчеркнул в беседе с «Лицеистом» некий немецкий дипломат. Все опасные места германо-русских отношений якобы пройдены, и с настоящего времени можно надеяться, что Россия наконец полностью поняла свое положение в новом мировом порядке и что этим практически решены все большие политические проблемы. Англии не удастся изменить ситуацию. Она будет разгромлена в течение ближайших двух-трех недель. Эти же мысли приводились в сообщении «Лицеиста», переговорившего о визите Молотова в Берлин с одним влиятельным чиновником германского министерства иностранных дел. Сообщалось и о том, что в министерстве считают назревшим раздел Турции, а также всего Ближнего Востока между Германией и Россией. Не исключен и раздел сфер влияния в глобальном масштабе. Такова была нацеленная дезинформация, которая передавалась в Москву по каналу НКВД-НКГБ.

О том, что в Москве для сотрудничества с Германией держали дверь открытой, свидетельствует позиция СССР в связи с заключением 27 сентября в Берлине «тройственного соглашения» Германии, Италии и Японии. Официальная реакция Москвы последовала быстро: 30 сентября «Правда» опубликовала статью без подписи, уже само размещение которой на первой полосе в необычной верстке подчеркивало ее официальный характер. Она в действительности была написана Молотовым – черновик почти без помарок сохранился в фонде Молотова в архиве ЦК КПСС. Этот документ можно считать образцом сталинско-молотовской дипломатии, настолько в нем умело, на взгляд авторов, было скрыто подлинное настроение руководителей СССР, для которых тройственный пакт хотя не был неожиданностью, но создавал труднейшее положение. Сталин и Молотов не могли не понимать, что логическое развитие прежней линии потребует возможного участия СССР в пакте, а прямой его отказ может поставить под вопрос всю структуру отношений СССР с державами «оси». Текст, написанный 27 сентября, т. е. в день подписания пакта, и опубликованный через три дня, содержал такие положения:

– пакт не является чем-либо неожиданным для СССР;

– он означает вступление войны в новую фазу;

– пакт является следствием усиления агрессивности США и Англии;

– он подтверждает принципы советско-германского пакта 1939 г. и согласие, царящее между СССР и участниками пакта.

В общем комментарий склонялся к обвинительному тону против Англии и США. СССР же определялся как «верный своей политике мира и нейтралитета». 26 сентября 1940 г. советник-посланник в Москве К. фон Типпельскирх, уведомивший Москву о предстоявшем подписании, сделал ударение на антиамериканской направленности пакта. Он в этот же день сообщил о будущем письме Риббентропа Сталину и о предстоящем приглашении Молотова в Берлин. 20 октября 1940 г. Молотов сообщил Шуленбургу о том, что приглашение в Берлин будет принято, 22 октября Сталин ответил Риббентропу по содержанию письма и сообщил о сроках визита.

Но не только необычная в дипломатической практике форма обращения имперского министра иностранных дел не к своему партнеру Молотову, а прямо к Сталину, но и заблаговременное (в конце сентября) извещение адресата о предстоящем письме характеризовали этот шаг немецкого политического руководства, с которым связывались предстоящие важнейшие решения, предлагавшиеся Риббентропом.

Процесс принятия решений в условиях тоталитарного государства не был столь однозначен, как это принято полагать, и Гитлер (впрочем, как и Сталин) в ряде случаев принимал свои решения на основе сравнения нескольких альтернативных вариантов, предлагавшихся его ближайшими сотрудниками. Альтернативы активно рассматривались в Берлине и летом 1940 г., когда была закончена французская кампания и предстоял выбор дальнейших мер в ходе войны, которую Гитлер отнюдь не считал оконченной с поражением Франции.