Что касается Веры, то возвращаться в Америку ее явно не тянуло. Уверения супругов, что они собираются все-таки через месяц-три, через год вернуться, какими бы серьезными ни казались в 1961 году, в значительной мере произносились из чистой вежливости, как некая абстрактная мысль изгнанника — не вернуться ли. Набоковы не хотели показаться вероломными, или неблагодарными, или — что того хуже — уклоняющимися от уплаты налогов, каковыми ни в коей мере не являлись. Кроме того, им не хотелось рисковать американским гражданством. На первых порах Набоковы твердили всем, что приехали в Европу не насовсем; идея о попеременном пребывании то в Америке, то в Европе казалась им привлекательной. После краткой работы в Голливуде в 1960 году Владимир в последующие годы пробыл в Америке в целом шесть недель, Вера — которая охотно летала самолетом — немного дольше. Нельзя сказать, чтобы Америка их отвращала, скорее им нравилось такое непостоянство жизни; хоть супруги не умели ни без спешки укладываться, ни отправляться налегке, обоим Набоковым нравилось свободно разъезжать по свету. Во всяком случае, это было им свойственно. Как-то в последний год пребывания в Корнелле Владимир спросил одну студентку-отличницу, где они с мужем намерены поселиться, и та сказала, что они собираются «в ближайшее время жить на колесах». «Замечательное житье!» — одобряюще ухмыльнулся профессор. Вера уже давно не без доли ликования писала друзьям, что их планы неопределенны, маршрут постоянно уточняется. Вспомним, она была дочерью человека, чьи перемещения зависели от чужих предписаний. В конце года в Лугано она жаловалась на усталость своей давнишней, еще берлинской подруге Лизбет Томпсон, заметившей, что у Веры утомленный вид. У Веры были все основания испытывать, подобно Пнину, чувства существа «истрепанного и придавленного тридцатью пятью годами бездомности». Но лишь через два года она окончательно признала: «Кочевая жизнь — вещь прекрасная, на какое-то время. Потом уже становится невмоготу. После сорока пяти лет подобной жизни я вполне созрела для такого признания. Однако мы и по сей день остаемся „бездомными“». К концу 1961 года Набоковым посоветовали обрести постоянный адрес по причине в высшей степени парадоксальной: как утверждали адвокаты из «Пол, Уайсс», налогоплательщика нельзя считать уехавшим из дома, если его единственный дом — место, где он работает. Чтобы не платить налоги за время своих странствий, Набоковым требовалось организовать себе постоянное место проживания, которое они могли бы на время покидать.

Редакторы Владимира привыкли определять местонахождение Набоковых из газет; часто случалось, что письма супругам из одного издательства приходили на адрес другого. С одной стороны, Набоковы постоянно существовали в пространстве, с другой — не имели постоянного пристанища, точно так же, как роман, высвободивший их из Итаки, одновременно был безудержно, исключительно американским и столь же необузданно экзотическим. Август 1961 года, когда Вера рассчитывала паковать чемоданы, чтобы провести зиму в Нью-Йорке, застал Набоковых в швейцарском городе Монтрё, в отеле «Бельмонт». Вера, которая некогда меняла покрышки у обочины где-то в глуши штата Нью-Йорк, которая крутила баранку, презрев бури, град и неистовые торнадо, настолько привыкла сидеть по вечерам дома, что, проехав двадцать миль в августовской темноте от Виллара до Монтрё, уже считала для себя проблемой отправиться вечером на званый ужин. «Нам бы хотелось осесть дома, выходить как можно реже и погрузиться в работу В. и Дмитрия», — признавалась она. В то же время Вера упивалась мыслью, что при всей неоднозначности своей репутации Владимир славой вознесен на этой земле до небес. Он в буквальном смысле распрямился в полный рост. «Поистине грандиозным достижением международных почтовых служб стало то, что доставленное мужу в Монтрё письмо было адресовано Владимиру Набокову в Новый Орлеан — в один из немногих крупных американских городов, в которых он еще не успел побывать», — восторженно писала Вера через несколько лет после того, как супруги, воспользовавшись советом адвокатов, окончательно обосновались в Монтрё.

2

Как правило, супруги не привечали наведывавшихся в Ниццу посетителей, за исключением тех, по выражению Владимира, умных и интеллигентных людей, чье присутствие бодрило после тяжелого рабочего дня. Родственников, даже живших по соседству, к себе не звали. Сразу после Рождества Владимир объявил кузену, что приехал на Ривьеру специально, чтобы писать и не отвлекаться. Он никуда не ходил и ни с кем не встречался. Спустя четыре дня Вера, отвечая рождественской открыткой на письмо Филиппе Рольф, в теплых выражениях пригласила ее в гости. Поэтесса-шведка планировала приехать в середине января и заверяла Веру: «Надеюсь, Вы понимаете, что я человек вполне самостоятельный и ни в чьей опеке не нуждаюсь». Вера уверяла ее, что в графике Владимира час-два в день они вполне могут выделить для общения. Набоковы только сейчас стали сознавать, что Ницца не такой уж тихий город, как им поначалу показалось. «„Галлимар“ собирается выпустить в свет „Autres Rivages“ („Убедительное доказательство“, или „Память, говори“), и Владимира осаждают репортеры из Парижа, Кельна, Израиля и т. п.», — пишет она с явным удовольствием, тем более что это не отрывало мужа от упорной работы. И приглашает Рольф к ним на ужин в субботу вечером, 14 января.

Понять, насколько серьезной оказалась социальная обособленность супругов в Ницце, можно по тому, с каким острым неприятием отнеслись они к приглашению, адресованному им с подачи Джорджа Уайденфелда эксцентричной Дейзи Феллоуз, чьи книги издавал Уайденфелд и которая жила в убранном леопардовыми шкурами баронском поместье в Рокбрюне. В середине января она пригласила Набоковых на ужин; Владимир, не узнав ее имени и решив, что телеграмма от какой-то наглой незнакомки, решил послание проигнорировать. (Феллоуз присутствовала на званом вечере, устроенном Уайденфелдом в честь «Лолиты», но мало ли кто там присутствовал!) Вера посчитала, что молчать неприлично, и позвонила; разговор получился крайне неловкий, после чего и состоялся длинный и приятный ленч. Вера была в ужасе, что едва не совершила оплошность, в чем немедленно призналась Уайденфелду. Зимой этого года Набоковы обедали с одним британским газетным магнатом, князем Пьером Гримальди, а также с Марселем Паньолем, книг которого не читали, но дела у которого явно продвигались успешней, чем у Джона Уэйна; французский писатель Набоковых очаровал. Однако покорил их сердца шофер такси, отвозивший супругов в Рокбрюн. Тот так проникновенно рассказывал о своей покойной жене, что оба пассажира на заднем сиденье едва сдерживали слезы. Им даже показалось как-то неловко протягивать ему в конце поездки плату за проезд.

13 января Филиппа Рольф приехала в Ниццу на две недели, не ожидая, что задержится дольше, чем предполагали и Набоковы. На следующее утро она им позвонила. Услыхав, что гостья приехала еще вчера, Вера воскликнула: «Так вы же полдня упустили!» И сказала, что ждет Рольф через час к обеду. Даже если ее приезд пришелся Набоковым не очень кстати, они были крайне любезны с тридцатишестилетней гостьей, обнаружив, что она замечательная и уже известная поэтесса, а также исключительно талантливый лингвист и владеет пятнадцатью языками. Эта посланница северной страны обладала некоторым преимуществом перед уже готовым появиться на свет Чарльзом Кинботом: перед ее взором окна не зашторивались. Рольф была не менее восприимчива к подтексту, что следует из ее описания первой встречи с Верой. Встретив Филиппу в дверях, Владимир усадил вновь прибывшую гостью в кресло в гостиной и учинил ей допрос. Из чего делается голубое вино? Рольф не успела ответить, как вдруг:

«Откуда-то взялось солнце — исчезли дождь и морось, и мы, должно быть, встали и куда-то переместились, потому что следом мне вспоминается, что я стою спиной к стене в кабинете, где был камин с полочкой и зеркало, которое я сейчас отчетливо помню, и вижу прямо перед собой слегка в отдалении женщину редкой красоты, высокую и худощавую, и та стоит точно посреди комнаты в квадрате солнечного света. На какое-то мгновение я онемела. И женщина произнесла: „Как поживаете?“ — так проникновенно и певуче, что в моих ушах прозвучало: „Интересно, что вы за человечек!“»

Как только завершилась предварительная проверка — «В чем загадка голубого вина?» (в можжевеловых ягодах — был точный ответ Рольф), «Знает ли Рольф, что миссис Набоков — еврейка?», «Снятся ли Рольф цветные сны?», «Видятся ли ей причудливые образы в потеках на потолке и в рисунке обоев?» (молодая женщина убедила Владимира, что она не полнаяидиотка) — и как только было установлено, что Рольф действительно преданная и вдумчивая читательница Набокова, все формальности на том завершились. (Перед приездом гостьи Вера тайно наводила о ней справки. И убедилась, что эта статная шведка с каштановыми волосами происходит из благородного семейства. Возможно, лишь во время визита Вера узнала, что у Рольф было не слишком счастливое детство, что она потеряла отца и жила врозь со своей матерью-аристократкой.) Как Рольф пишет в первом письме домой после нескольких острот и дежурного признания в теплых чувствах, «Вера явно оттаяла, так что теперь о великосветских манерах забыто». Набоковы успокоились; и оба стали значительно разговорчивей. Владимир старательно пичкал молодую поэтессу всевозможными директивами. Темой первого урока явилась взыскательность, то, что как раз Вера стремилась привить Дмитрию. К урокам мастерства Вера неожиданно присовокупила со своей стороны и урок хороших манер. Когда Рольф посетовала, что не имеет возможности пригласить куда-либо Набоковых, Вера прервала ее: «А вам это и не нужно, на сей счет у нас есть мужчина!» Вера, в письмах Рольф восхищавшаяся Роб-Грийе как писателем крайне своеобразным, в вопросах этикета оказалась сторонницей сугубо традиционных взглядов. Мужчине дозволено целовать руку только у замужней женщины. Не подлежит обсуждению то, как одет джентльмен. И недопустимо надевать ярко-желтые ботинки, направляясь ужинать в ресторан «Негреско», особенно к темному костюму и пенсне, что и попытался проделать в январе автор нашумевшего шедевра. После чего был отправлен в спальню, откуда вновь робко возник в стандартных для такого случая черных ботинках.

Скорее всего, не только из соображений внешнего приличия Набоковы продержали Филиппу Рольф у себя с четырех часов дня далеко за полночь, после чего провожали ее домой по узким улочкам Ниццы. Она протестовала, уверяла, что закаленная путешественница, что уже в том возрасте, когда вполне может добраться и сама. «Не важно, сколько вам лет, — возразила Вера, — важно, на сколько вы выглядите!» (Рольф всегда выглядела значительно моложе своего возраста.) И на протяжении двух последующих недель Вера проявила себя весьма заботливой хозяйкой, что особенно поразило Филиппу, отправившуюся на Ривьеру ради одного-единственного чаепития, а вместо этого целых две недели практически с Набоковыми не разлучавшуюся. Вера собственноручно чистила ей яблочко после обеда. Ни один из супругов не выказал ни малейшего раздражения по отношению к гостье, они уговорили ее переехать в более приличную гостиницу поближе к своим апартаментам явно потому, что хотели поберечь себя от ночных прогулок по Ницце, так как ни за что не отпустили бы Рольф ночью одну. Увидев растения в кадках перед входом, Вера прониклась удвоенной симпатией к гостинице «Марина». «Знаете, почему мне нравится эта гостиница? Из-за этих пальм. Смотрите, они как куклы на маленьких ножках, настоящие куклы!»